Минуло три года с тех пор, как окончилась долгая, страшная война, в которой мы потерпели поражение, а болезнь моя заходила все дальше и дальше. Врачи признали у меня туберкулез тазобедренного сустава и сказали, что я нуждаюсь в специальном лечении, но в доме не было денег даже на лечебный корсет. Единственное, что мы могли, – это раз в неделю спускаться с гор, чтобы показаться доктору и получить лекарство. Нога начала болеть у меня после того, как однажды ранним летом, как раз в год окончания войны, я поскользнулся на горной тропинке, упал и ушиб бедро. Но к тому времени я уже, наверно, заразился туберкулезом от отца. У него стало плохо с легкими, когда он воевал на Южных морях, и его отправили домой. Отец вернулся, харкая кровью, и умер здесь, в деревне, осенью 1945 года. Через несколько дней после падения у меня опухло и начало болеть правое бедро. Больше всего припухлость выступала повыше колена, кожа на опухоли натянулась и стала какой-то прозрачной. Потом она лопнула, и из раны вытекло много гноя, после этого я окончательно слег. В деревне врача не было, и, взвалив меня на спину, мама пошла со мной в город за мазью. Ей сказали, что мою болезнь можно вылечить только в большой больнице, в Токио. Наш дом в Токио сгорел во время бомбежки, достать денег на поездку было негде. Я уже совсем не мог ходить и все то лето просидел у окна в мрачной, продуваемой сквозняками каморке, вдвоем с умиравшим отцом.
Зимой, на второй год после смерти отца, воспаление захватило всю кость от колена до тазобедренного сустава. Только заживал один свищ, как чуть повыше от него образовывался следующий. Когда открывался новый зловонный гнойник, прежняя рана затягивалась, оставляя на истонченной коже рубцы как после ожога. Пять таких шрамов совсем изуродовали мою ногу, кожа на бедре стала похожа на изъеденные гусеницами листья вишни. С каждым разом свищи все увеличивались и заживали все труднее. Из открывшегося недавно – уже шестого по счету – гнойника на днях вышел белый осколочек кости. Гниение перекинулось и на костную ткань. Я уже не ощущал боли, когда в рану вводили пинцет и он погружался туда почти наполовину. Болезнь поразила и нервы, которые чувствуют боль. Неужели поселковый врач прав и мне действительно угрожает ампутация?! От этой мысли мне становилось жутко, я начинал укорять маму и требовать, чтобы она скорее везла меня в Токио. В ответ она виноватым голосом просила потерпеть еще немножко. Но ведь починкой тряпья денег на поездку в Токио не заработать…
У нас уже почти ничего не осталось из одежды и утвари, привезенных из Токио: все самое ценное мама обменяла на рис и овощи. О том, насколько опустел наш комод, я догадывался по скрипу, с которым выдвигались и задвигались его ящики. Раньше, когда он был до отказа заполнен кимоно и оби,