— Не будьте несправедливы, ваше величество: слава ваша — слава России. Не встала ли она, как один человек, в годину бедствия?
— И медведица на задние лапы встает, когда выгоняют ее из берлоги, — сказал государь, пожимая плечами опять с тою же брезгливостью. — Ну, да что об этом? Им подо мною легко, да мне-то над ними тяжко — тяжко презирать свое отечество. Веришь ли, друг, такие бывают минуты, что разбить бы голову об стену!
Что-то промелькнуло в глазах его, отчего опять показалось Голицыну, что вот-вот заговорит он о звере, грызущем ему внутренности; но промелькнуло — пропало и заговорил о другом.
— Помнишь, что я тебе сказал, когда подписывал акт о престолонаследии?
— Помню, ваше величество.
— Ну, так понимаешь, к чему веду?
Манифест об отречении Константина Павловича от престола и о назначении Николая наследником подписан был осенью в Царском Селе. На запечатанном конверте государь сделал надпись: «Хранить в Успенском соборе с государственными актами до моего востребования, а в случае моей кончины открыть прежде всякого другого действия». Знали о том только три человека в России: писавший этот манифест, Голицын, Аракчеев и Филарет, архиепископ московский. Тогда же произнес государь несколько загадочных слов о своем собственном возможном отречении от престола. Голицын удивился, испугался и понял, что слова на конверте: «до моего востребования», означают это именно возможное отречение самого императора Александра Павловича.
— Понимаешь, к чему веду? — повторил государь.
— Боюсь понять, ваше величество…
— Чего же бояться? Солдату за двадцать пять лет отставку дают. Пора и мне. О душе подумать надо…
Голицын смотрел на него с тем же испугом, как тогда, в Царском Селе: отречение от престола казалось ему сумасшествием.
— Давно уже хотел я тебе сказать об этом, — продолжал государь: — ты так хорошо написал тогда; попробуй, может, и теперь удастся?
— Увольте, — пролепетал Голицын в смятении. — Могу ли я? Подымется ли у меня рука на это? И кто поверит? Кто согласится? Да если только, Боже сохрани, народ узнает о том, подумайте, ваше величество, какие могут быть последствия…
— А ведь и вправду, пожалуй, — усмехнулся государь так, что мороз пробежал по спине у Голицына: вспомнилась ему усмешка императора Павла, когда он сходил с ума. — Не поверят, не согласятся, не отпустят живого… Как же быть, а? Мертвым притвориться, что ли? Или нищим странником уйти, как те, что по большим дорогам ходят, — сколько раз я им завидовал? Или бежать, как юноша тот в Гефсиманском саду, оставив покрывало воинам, бежал нагим?