— Да нет же, нет, какой-то вкус металлический. Разве не слышите?
Велел позвать метрдотеля Миллера, заставил и его попробовать.
— Я уж не в первый раз замечаю. Смотри, брат, хорошо ли лудят посуду?
После обеда дремал на диване, а государыня читала книгу. Виллие опять завел речь о лекарстве.
— Завтра, — сказал государь.
— Вы обещали сегодня.
— Экий ты, братец! Ну, что мне с тобою делать? Ведь если на ночь приму, спать не буду.
— Будете. До ночи подействует.
Государыня смотрела на него с умоляющим видом.
— Вы думаете, Lise?..
— Да, прошу вас.
— Ну, ладно, давай.
Виллие пошел готовить лекарство и через полчаса принес 8 пилюль.
— Что это? — спросил государь.
— Шесть гран каломели и полдрахмы корня ялаппы. Ваше обыкновенное слабительное.
— Каломель — ртуть?
— Да, сладкая ртуть.
— Яд?
— Все лекарства суть яды, ваше величество: по русской пословице, одно дерево другим деревом…
— Клин клином вышибай?
— Вот именно, яд — ядом: яд болезни — ядом лекарства.
Проглотил пилюли и пошел к себе. Вечер провел опять с государыней. Болтали весело, или как будто весело, о таганрогских сплетнях, о председательше Ульяне Андреевне, которую поймали с подзорною трубкою на чердаке, когда она в окна дворца заглядывала; вспомнили, что сегодня — 6-е ноября, канун годовщины петербургского наводнения. — «Даст Бог, этот год будет счастливее!»
Вдруг встал и попросил ее выйти.
— Что с вами?
— Ничего. Кажется, лекарство действует.
Отлично подействовало; стало легче, жар уменьшился.
— Ну вот видите, Lise, говорил вам, что вздор, ничего не будет.
— Слава Богу! А вы еще принимать не хотели.
Но на следующий день признался ей, что вчера просил ее уйти не потому, что лекарство подействовало, а такая тоска вдруг напала, что не знал, куда деваться, и не хотел, чтобы кто-нибудь видел его в этом состоянии.
Приехал в Таганрог в четверг; пятницу, субботу, воскресенье все еще был болен; ни хуже, ни лучше, или то хуже, то лучше; а когда спрашивали, как он себя чувствует, отвечал всегда одно и то же:
— Хорошо, совсем хорошо!
Не изменял порядка жизни. Весь день — на ногах, в сюртуке; а если уж очень знобило, кое-как примащивался на диване, укрываясь одеялом или старой меховой шинелью. В те же часы вставал, ложился, обедал, ужинал. Садясь за стол, чтобы выпить стакан хлебной или яблочной воды с черносмородинным соком, крестился, как перед настоящим обедом; пил и похваливал:
— Прекрасный напиток, освежающий! Волконский мне дал, а ему сестра, а ей какой-то знакомый, в дороге. Очень, говорят, от желчи пользует, лучше всех лекарств…
А на Виллие смотрел волком; когда тот предлагал ему самое невинное слабительное, — молчал, хмурился или отшучивался.