Все замолчали, ожидая, что скажет государыня.
— Вы думаете, Виллие? — начала она и не кончила.
— Да, если бы, ваше величество…
— Сейчас?
— Чем скорее, тем лучше.
Лицо ее сделалось таким же спокойным и решительным, как давеча. Перекрестилась, вошла в комнату больного и села к нему на постель. Он посмотрел на нее внимательно.
— Что вы, Lise?
— У меня к вам просьба, — заговорила она по-французски: — так как вы отказались от всех лекарств, то, может быть, согласитесь на то, что я вам предложу?
— Что же?
— Причаститься.
Он знал, что умирает, а все же удивился.
— Разве я так плох?
— Нет, мой друг, — ответила она, и лицо ее сделалось еще спокойнее: — но всякий христианин употребляет это средство в болезнях…
— Позовите Виллие, — сказал государь.
Виллие вошел.
— Разве я так болен, что причаститься надо? Говори правду, не бойся.
— Не могу скрыть от вашего величества, что вы находитесь в опасном положении…
— Хорошо, позовите священника.
Послали за соборным протоиереем, о. Алексеем Федотовым, тем самым, что на именинной кулебяке у городничего Дунаева предсказывал: «Будет вам всем шиш под нос!»
Отец Алексей любил выпить, и в эту ночь, после четырех купеческих свадеб в городе, был пьян. Когда пришли за ним из дворца, мать-протопопица долго не могла его добудиться; когда же, наконец, он очнулся и понял, куда и зачем его зовут, то испугался так, что руки, ноги затряслись: «кондрашка едва не хватил», — рассказывал впоследствии. Вылив себе ушат холодной воды на голову, кое-как оправился и поехал во дворец.
В это время у больного сделался пот с такой изнуряющей слабостью, что доктора сочли нужным подождать с причастием.
В пять часов утра он спросил:
— Где же священник?
Отца Алексея ввели в комнату.
— Поступайте со мною, как с христианином, забудьте мое величество, — сказал ему государь то, что говорил всем духовникам своим.
Началась исповедь.
Сколько раз думал он об этой минуте и хотел представить себе, что будет чувствовать, когда наступит она, но вот наступила, и ничего не почувствовал. Говорил о самом стыдном, страшном, тайном в жизни своей и, глядя на седую, почтенную бороду о. Алексея, замечал, как она гладко, волосок к волоску, расчесана; смотрел на жиром заплывшие, всегда веселые и плутоватые, а теперь испуганные глазки его и думал: «Нет, не забудет он мое величество»; заметил также, что петельки на темно-лиловой шелковой рясе его неровно застегнуты, должно быть, второпях: самый верхний крючок остался без петельки; смотрел на красно-сизые жилки на носу его и думал: «Должно быть, пьет». И вдруг опомнился: «Что это, что это я, Господи! в такую минуту!..» Хотел ужаснуться, но ужаса не было, — ничего не было, кроме скуки и желания поскорее отделаться.