Двойник (Сарамаго) - страница 15

Случайно или с каким-то тайным умыслом кто-то довел до сведения директора школы, что преподаватель Тертулиано Максимо Афонсо сидит в учительской и, видимо, просто ждет обеда, просматривая газеты. Он не проверяет домашние задания, не вносит последние штрихи в подготовку к очередному уроку, не делает никаких записей, он только читает газеты. Войдя в учительскую, он вынул из портфеля квитанцию на прокат тридцати шести видеокассет, положил ее в раскрытом виде на стол и нашел в первой газете страницу с информацией о досуге, раздел кино. Затем он поступил таким же образом с двумя другими газетами. Хотя, как нам хорошо известно, его пристрастие к седьмому искусству было совсем недавним и его невежество в вопросах киноиндустрии оставалось прежним, он знал, предполагал или интуитивно догадывался, что новые фильмы, премьеры, не сразу попадают на рынок видеокассет. Чтобы сделать этот вывод, совершенно не обязательно обладать мощным дедуктивным интеллектом или способностью получать знания сверхъестественным путем, для этого достаточно прибегнуть к самому банальному здравому смыслу: отдел – рынок, подотдел – продажа и прокат. Он нашел информацию о кинотеатрах повторного фильма и, держа наготове шариковую ручку, сравнивал названия идущих в них картин с записями в квитанции, отмечая все совпадения крестиками. Если бы мы спросили у Тертулиано Максимо Афонсо, с какой целью он это делает, не хочет ли он еще раз посмотреть в кино фильмы, имеющиеся у него на кассетах, он бы недоуменно посмотрел на нас, удивленный или даже обиженный тем, что мы считаем его способным на подобную глупость, но, не будучи в состоянии дать сколько-нибудь вразумительный ответ, сказал бы то, что говорят обычно, желая оградиться непреодолимой стеной от постороннего любопытства: просто так. Но мы-то, слушавшие его признания и знающие его тайну, можем сообщить, что сие странное занятие обусловлено тем, что он ни на минуту не желает упускать из виду то единственное, что интересует его в последние три дня, не позволяя себе отвлечься и читать другие статьи, как, вероятно, полагают учителя, находящиеся сейчас в том же помещении. Но жизнь такова, что двери, которые мы считаем крепко запертыми от внешнего мира, легко открываются перед скромным услужливым курьером, вошедшим сообщить, что сеньор директор просит сеньора преподавателя пожаловать в его кабинет. Тертулиано Максимо Афонсо встал, сложил газеты, спрятал квитанцию в бумажник и пошел по коридору, в который выходили двери нескольких классов. Кабинет директора находился этажом выше, в простенке ведущей туда лестницы было слуховое окно, такое мутное изнутри и грязное снаружи, что как зимой, так и летом оно лишь очень скупо пропускало естественный свет. Он вышел в другой коридор и остановился у второй двери. Поскольку там горел зеленый свет, он постучал костяшками пальцев и открыл, услышав: войдите, он поздоровался, пожал протянутую директором руку и, следуя его приглашающему жесту, сел. Всякий раз, как он сюда входил, у него было такое ощущение, что он когда-то давно видел этот кабинет в другом месте или во сне, бывают такие сны, о которых мы знаем, что они нам уже снились, но которые не можем вспомнить, проснувшись. Пол кабинета покрывал палас, на окне были занавески из плотной материи, за широким письменным столом в старинном стиле стояло большое современное черное кожаное кресло. Тертулиано Максимо Афонсо хорошо и очень давно знал эту мебель, этот палас, эти занавески, или ему казалось, что знает, возможно, когда-то он прочитал в каком-нибудь рассказе или романе описание другого кабинета другого директора другой школы, и в его сознании человека, обладающего неплохой памятью, новая банальная обстановка совместилась с прежней, которую он до тех пор считал пересечением своей рутинной обыденной жизни с величественным круговоротом вечного повторения. Фантазии. Не сразу сумевший выбраться из призрачного мира своих видений, преподаватель истории не расслышал первых слов директора, но мы, неустанно следящие за всем, что с ним происходит, спешим сообщить, что он пропустил мимо ушей всего лишь ответ на его приветствие, вопрос: как вы поживаете, и вступление к беседе: я попросил вас прийти, в этот момент Тертулиано Максимо Афонсо пришел в себя, и в его взгляде засветилось проснувшееся сознание. Я попросил вас прийти, повторил директор, уловив на лице собеседника выражение некоторой рассеянности, чтобы поговорить с вами о том, что вы сказали нам на вчерашнем собрании о преподавании истории. А что я такое сказал, спросил Тертулиано Максимо Афонсо. Вы разве не помните. Очень смутно, у меня не совсем свежая голова, я плохо спал ночь. Вы больны. Нет, но мне не дают покоя тревожные мысли. У вас неприятности. Нет, не беспокойтесь, сеньор директор. Все, что вы сказали, слово в слово, я записал здесь, на этом листке, вы считаете, что следует перестроить курс истории, рекомендуете вести изложение событий не от древних времен к нашим, а в обратном направлении. Я говорил это и раньше. Да, много раз, другие учителя уже не воспринимают ваши идеи всерьез. Начинают улыбаться при первых же ваших словах. Мои коллеги – счастливые люди, готовы улыбаться по любому поводу, а вы, сеньор директор. Что я. Я только хочу знать, вы тоже не принимаете меня всерьез, вы тоже начинаете улыбаться при первых же моих словах или, может быть, при вторых. Вы достаточно хорошо меня знаете и уже, наверное, заметили, что я улыбаюсь очень редко, тем более в подобных случаях, и, поверьте, я отношусь к вам очень серьезно, вы один из наших лучших преподавателей, ученики уважают и ценят вас, что в наше время просто удивительно. В таком случае я не понимаю, зачем вы меня вызвали. Исключительно ради того, чтобы попросить вас больше не возвращаться к этому. Вы хотите, чтобы я больше не говорил, что единственным верным решением было бы… Именно. Хорошо, теперь я буду сидеть на собраниях молча, если кто-то считает, что он должен сообщить что-то важное, а его не хотят слушать, то приходится молчать. Я лично всегда находил ваши идеи интересными. Спасибо, сеньор директор, но скажите это не мне, а моим коллегам, а лучше всего доложите о моих взглядах в министерство, кстати, они не мои, я ничего нового не выдумал, такой способ изложения исторических событий предлагают очень компетентные специалисты. Но результатов что-то не видно. Естественно, сеньор директор, рассуждать о прошлом легче, о нем все уже написано, остается лишь повторять, как попугай, да проверять по книгам то, что пишут ученики в сочинениях или отвечают устно, а говорить о настоящем, о том животрепещущем, что каждую секунду совершается у нас на глазах, и говорить об этом изо дня в день весь год, плывя по реке истории к ее истокам, пытаясь понять сцепление событий, приведших нас туда, где мы теперь находимся, трудно, очень трудно, требует больших усилий и постоянной напряженной работы. Я восхищен тем, что вы говорите, думаю, ваше красноречие смогло бы убедить даже министра. Сомневаюсь, сеньор директор, министры сидят там не для того, чтобы мы их убеждали, а чтобы убеждать нас. Я отказываюсь от своих прежних слов, впредь я буду безоговорочно вас поддерживать. Спасибо, но не стоит питать напрасных надежд, всех устраивает существующая система, такая арифметика им не по душе. Будем настаивать. Один мыслитель сказал, что все великие истины тривиальны и время от времени следует выражать их новым и желательно парадоксальным образом, чтобы они не погрузились в забвение. Кто же этот мыслитель. Один немец, Шлегель, но подобные идеи высказывались и до него. Тут задумаешься. Да, меня лично восхищает заявление, что все великие истины тривиальны, а остальное, необходимость выразить их новым парадоксальным способом, дабы продлить их жизнь, меня уже не касается. Я всего лишь учитель истории в средней школе. Нам бы надо еще поговорить, мой дорогой. Времени на все не хватит, сеньор директор, к тому же мои коллеги, наверное, скажут вам что-нибудь более интересное, например, как улыбаться по поводу серьезных идей, а ученики, не будем забывать и о них, так вот, если с ними, беднягами, не разговаривать, то в конце концов им и сказать-то будет нечего, а впрочем, если в школе все будут только разговаривать, некому станет работать, а работа не ждет. Директор посмотрел на часы и сказал: обед тоже не ждет, пойдемте в столовую. Он встал, обошел письменный стол и в знак искреннего уважения положил руку на плечо преподавателя истории, который тоже встал. Жест директора был, бесспорно, несколько покровительственным, но в данной ситуации он казался естественным и уместным, директор мог себе такое позволить, ведь нам хорошо известно, на чем строятся отношения между людьми. Чувствительный электрогенератор Тертулиано Максимо Афонсо на сей раз никак не отреагировал на выраженное таким образом признание его достоинств, правда, он, может быть, выключился после утреннего объяснения с преподавателем математики. Мы никогда не устанем повторять еще одну тривиальную мысль, а именно, что незначительные причины могут привести к грандиозным последствиям. Когда директор повернулся к столу, чтобы взять очки, Тертулиано Максимо Афонсо посмотрел вокруг, увидел занавески, черное кожаное кресло, палас и снова подумал: я уже бывал здесь когда-то очень давно. Потом, как если бы кто-нибудь возразил ему, что он, возможно, где-то читал описание похожего кабинета, он добавил к прежней мысли еще одну: не исключено, но чтение – это тоже одна из форм присутствия. Очки директора заняли свое место в верхнем кармане пиджака, он сказал с улыбкой: пойдем, и Тертулиано Максимо Афонсо не сможет объяснить этого ни сейчас, ни никогда, но ему вдруг показалось, что воздух вокруг него сгустился, словно пронизанный чьим-то незримым присутствием, столь же интенсивным и мощным, как то, что разбудило его, спящего в своей постели после просмотра первого видео. Он подумал: если я уже бывал здесь до того, как стал школьным учителем, то мое теперешнее ощущение могло бы быть истерически обостренным воспоминанием обо мне самом. Остаток этой мысли, если там имелся какой-то остаток, не получил развития, директор уже вел его под руку, говоря что-то о великой лжи, не является ли также и она тривиальной и не нуждается ли в парадоксах, чтобы не исчезнуть в забвении. Тертулиано Максимо Афонсо ухватил эту мысль за кончик в самый последний момент. Великая истина, великая ложь, думаю, со временем все они становятся тривиальными, словно приевшиеся блюда с надоевшей приправой. Надеюсь, ваше высказывание не является критикой в адрес нашей кухни, пошутил директор. Я ваш постоянный клиент, ответил в тон ему Тертулиано Максимо Афонсо. Пока они спускались по лестнице в столовую, к ним присоединились коллега-математик и учительница английского, на этот обед директорский стол был уже полностью укомплектован. Ну что, спросил математик, когда директор и англичанка прошли немного вперед, как вы себя сейчас чувствуете. Хорошо, очень хорошо. Вы с ним о чем-то беседовали. Да, он пригласил меня в кабинет и попросил не говорить больше о преподавании истории вверх тормашками. Как это вверх тормашками. Образно выражаясь. А вы, что вы ему ответили. Я в сотый раз объяснил ему свою точку зрения и думаю, что в конце концов мне удалось его убедить, что это не так глупо, как ему до сих пор казалось. Поздравляю с победой. Которая не будет иметь никаких последствий, не так ли. Да, никогда нельзя с уверенностью сказать, к каким результатам может привести победа, вздохнул преподаватель математики. Зато всегда хорошо известно, к чему приводит поражение, особенно тому, кто бросил в бой себя и все, что имел, но на этот вечный урок истории никто не обращает внимания. Можно подумать, что вы устали от своей работы. Как знать, как знать, мы сдабриваем одной и той же надоевшей приправой все те же каждодневные кушанья, ничто не меняется. Вы что же, решили оставить педагогическую работу. Не знаю точно и даже приблизительно, что думаю и чего хочу, но данная идея совсем не плоха. Идея оставить преподавание, что ли. Идея оставить что бы то ни было. Они вошли в столовую, сели вчетвером за стол, и директор, разворачивая салфетку, обратился к Тертулиано Максимо Афонсо: мне бы хотелось, чтобы вы повторили нашим коллегам то, о чем рассказали мне. Что именно. Вашу оригинальную концепцию преподавания истории. Учительница английского начала было улыбаться, но взгляд, брошенный на нее историком, отсутствующий и в то же время холодный, парализовал наметившееся движение ее губ. Да, сеньор директор, именно концепция, но она отнюдь не оригинальна и не я являюсь ее создателем, сей лавровый венец предназначен не для моей головы, сказал Тертулиано Максимо Афонсо, выдержав паузу. Согласен, но в ее ценности меня убедили именно вы, возразил директор. Внезапно взгляд учителя истории устремился вдаль, покинул столовую, миновал коридор, поднялся по лестнице, прошел сквозь запертую дверь директорского кабинета, увидел то, что ожидал увидеть, и вновь вернулся, но теперь он выражал недоумение и беспокойство, тревогу, почти что страх. Это он, он, повторял про себя Тертулиано Максимо Афонсо, глядя на коллегу-математика и вспоминая, слово за словом, перипетии своего метафорического плавания вверх по течению реки Времени к ее истокам. Он уже не говорил река Истории, ему казалось, что река Времени звучит более выразительно. Лицо преподавательницы английского стало серьезным. Ей около шестидесяти, она мать и бабушка, и, вопреки тому, что могло показаться вначале, она не из тех, кто идет по жизни, расточая направо и налево насмешливые улыбки. С ней происходило то, что происходит со многими из нас, когда мы поступаем неправильно не по злому умыслу, а потому, что считаем, будто это сближает нас с другими людьми, такое удобное соучастие, лукавое подмигивание человека, который думает, что знает, в чем дело, только потому, что так говорят все. Когда Тертулиано Максимо Афонсо закончил свою короткую речь, он понял, что ему удалось убедить еще одного коллегу. Преподавательница английского робко проговорила: так можно преподавать и языки, плывя к истокам, тогда мы будем в состоянии лучше понять, в чем суть умения говорить. Это давно известно многим специалистам, напомнил директор. Но не мне, скромной учительнице, которой велели учить детей английскому языку так, будто раньше ничего и не было. Математик сказал с улыбкой: боюсь, что в арифметике данный метод неприменим, число десять не поддается перемене вектора, оно не желает снижаться до девяти и не испытывает потребности возвыситься до одиннадцати. Подали обед, и разговор пошел в другом направлении. Тертулиано Максимо Афонсо уже не был уверен в том, что виновником невидимого потока плазмы, растворившегося в кабинете директора, был банковский кассир. И не он, и не дежурный администратор. Да еще с такими смешными усиками, подумал учитель истории и прибавил с грустной улыбкой: я, наверное, схожу с ума. На уроке после обеда, совершенно некстати, ибо данная тема не входила в программу, он пустился в бесконечные рассуждения об амореях, вавилонском законодательстве, своде законов царя Хаммурапи, боге Мардуке, аккадском языке, чем дал повод ученику, накануне шепнувшему своему соседу: сейчас он нам покажет, высказать иное мнение. Сегодняшний безжалостный диагноз состоял в том, что у этого типа в башке открутился какой-то винтик и что у него вообще не все дома. К счастью, следующий урок в одном из младших классов прошел нормально, а беглое упоминание об исторических фильмах было встречено просто с восторгом, хотя речь в данном случае не шла ни о Клеопатре, ни о Спартаке, ни о горбуне из собора Парижской Богоматери, ни даже об императоре Наполеоне Бонапарте, а уж он-то, как известно, во всякую строку лыко. Сегодня такой день, который надо поскорее забыть, думал Тертулиано Максимо Афонсо, садясь в машину, чтобы ехать домой, он был несправедлив и к этому дню, и к себе, в конце концов ему удалось привлечь на свою сторону двух союзников, готовых поддержать его реформаторские идеи, директора и учительницу английского, на следующем собрании она уже не станет улыбаться, а директор, как мы узнали несколькими часами раньше, вообще улыбается очень редко.