До Готодзи удалось добраться к полудню. Вынимая баклажаны, я обнаружил, что на них отпечатались прутья корзины. Но ужаснее всего было другое – плоды потеряли всякую форму. При виде баклажанов с выдавленным на них узором плетения я вдруг как-то сразу изнемог и поник, словно парус без ветра. Конечно, мне ведь хотелось принести бабушке хоть на один баклажан да побольше, вот я и набил ими корзину слишком плотно. Я совсем было пал духом, но тут вернулся домой дед, служивший полицейским. Он, видимо, слишком быстро ехал на велосипеде, и с его выпуклого с залысинами лба градом катился пот. Торопливо втаскивая велосипед в прихожую, он крикнул:
– Быстрее включите радио! Кажется, окончилась…
Когда бабушка поспешно включила приемник, оттуда неслась мелодия государственного гимна «Государя век…». Затем послышался невнятный, постоянно прерывающийся голос. Мы изо всех сил вслушивались в речь, смысл ее был совершенно неясен. Даже не верилось, что говорят по-японски. Если бы не слова деда: «Кажется, окончилась», я так ничего бы и не понял.
Домой в деревню Акамура я возвращался вроде бы той же дорогой. Дело было вечером, уже стемнело. Еще я помню, как наша семья ужинала в садике, разместившись на циновках вокруг переносной печки. Но обратный путь напрочь вылетел из головы, я совсем не помню, где и как я шел.
В школе начались занятия, и первое, что нас заставили сделать, – это замазать черной тушью некоторые страницы учебников. Учебник истории был сплошь вымаран черным, читать его было просто невозможно, а в новых учебниках математики слово «алгебра» заменили словом «анализ». Учителя стали говорить, что самое главное в преподавании – не объяснения учителя, а опрос учеников. Во всем поворот на сто восемьдесят градусов.
Хотя война, во время которой мы столько месяцев жили бок о бок со смертью, окончилась, послевоенный быт я довольно долго воспринимал не иначе как ее продолжение. Старые ценности отвергались, уступая место новым, но я смотрел на это отстраненным взглядом. Мне казалось, что новые ценности, как и старые, не заслуживают доверия.
Впрочем, у меня до сих пор, несмотря на то что прошло уже двадцать семь лет, вызывают сомнения проблемы человеческого бытия и человеческих ценностей. Всю свою жизнь я опирался на собственные ценности, открытые мной самим. Они мало соответствовали общепринятым нормам. Сейчас мне было ясно, что и Дзиро своим пусть еще незрелым умом самостоятельно выработал для себя какие-то собственные ценности. Вправе ли я отвергать их? Очевидно, что и его ценности являются не совсем обычными, но не исключено, что они станут жизненной опорой для сына.