– Знаешь, – сказала она, – Гуфа обмолвилась, что тростинка вовсе не главное. Главное – это чтобы ты память себе вернул. И тогда всему Миру хорошо станет, а Истовым будет плохо. Она говорит, будто давным-давно вызнала ведовством, что ты все-все сумеешь припомнить. А знаешь, что еще она говорит? Знаешь? Она судьбу твою сумела прочитать только до той поры, когда к тебе память вернется. А память уже скоро вернется, совсем скоро – до осени, понял?
– Это когда же она тебе такое сказала? – промямлил Леф.
– Не мне. И не она. Это родительница моя говорит, будто Раха слыхала, как Гуфа с Нурдом шептались.
– Но я же не могу себе память вернуть! Я же блестяшку, с которой во Мглу ходил, не сберег!
Ларда как и не слыхала его.
– Ты понял, почему Гуфа твою судьбу дальше возвращения памяти не может увидеть? Потому, что ты все вспомнишь и уйдешь. Во Мглу уйдешь, откуда пришел. Уйдешь и унесешь свою судьбу невесть куда, где даже ведовство не достанет. До осени уйдешь, до праздника выбора, и не получится у нас с тобой никаких детей – наврала старая, успокоить меня хотела.
Парень чувствовал, что ему бы теперь впору благодарение бормотать – Бездонной, или судьбе, или кто там еще мог озаботиться, чтобы выражение его лица упрятала в себе темнота. Это нельзя было выставлять напоказ. Ничего подобного не могло бы появиться на слюнявом лице четырнадцатилетнего младенца, принятого в сыновья столяром из Галечной Долины. Ничего подобного не могло бы изобразить лицо диковатого невыбранного парнишки, которого братья-люди успели прозвать Певцом Журчащие Струны. И лицо однорукого Витязя, сумевшего превзойти самого Нурда в дни его силы, ни на миг не могло бы сделаться таким, каким сделалось теперь лицо дважды выходившего из Мглы парня, по привычке да по беспамятству продолжающего называть себя Лефом. Он не знал, каким именно стало его лицо, но был счастлив, что Ларда не может рассмотреть на нем невольного, а потому самого безжалостного подтверждения ее опасений. Что-то стронулось внутри, словно бы кто-то спящий чуть приоткрыл мутные, покуда еще не способные видеть глаза. Кто-то. Ты сам, только другой. Незнакомый, нездешний ты. Страшно…
И Ларде страшно. Жалко ее, успокоить бы, только сперва надо успокоить себя. А как? «Мыца способна наплести любых небылиц со слов наверняка недослушавшей и недопонявшей Рахи…»; «Память не возвратится без зарытой во Мгле блестяшки…». Это годилось бы, это было бы похоже на правду, вот только мешал разговор – давний, но не забытый разговор со старой ведуньей. Она говорила, будто бы Леф сам может вернуть себе память безо всякой ведовской помощи. И будто бы так думают все: она, Нурд, Истовые… Даже родительница Гуфина в незапамятные времена напророчила о воине с душой певца. Значит, это правда? Значит, ничего нельзя изменить, и собственные твои желания никчемнее прошлогодних плевков? Нынешний Витязь… Певец Журчащие Струны… Забавка глиняная…