Отмерив шагов десять от первой могилы, Шпакевич стал копать другую, глубокую и не тесную, тем более что земля была песчаная и позволяла это. Красноармеец тем временем принялся вытесывать из расколотой сосны обелиск на могилу, чтобы потом вырезать на нем и имя погибшего; плотник был из недавно мобилизованных, попал сюда, на этот оборонительный рубеж, с дивизией, которая еще не участвовала в боях, и потому не видел, как хоронили солдат до сих пор — только бы успеть землей присыпать, ему хотелось справить все по-настоящему, без всякой спешки, как полагается; Шпакевичу только и удалось уговорить его не ставить крест Холодилову, красноармейцу, мол, на могиле надлежит иметь заостренный кверху граненый столбик, который называется обелиском. Им никто не мешал: на сеновале никого не было, со вчерашнего дня он вообще стоял пустой, потому что старший лейтенант из особого отдела и те войсковые службы, что занимались тут после так называемого пропускника формированием новых боевых подразделений, перебрались непосредственно в штабы, где им и полагалось быть.
Побросав с полчаса землю из ямы, Шпакевич распрямился — было уже по грудь, оперся ладонями о края и подтянулся наверх, чтобы передохнуть.
Красноармеец, увидев это, тоже перестал тюкать топором.
— Я, конечно, не знаю, — сказал он, садясь на пень, — но часто думаю и все хочу спросить. Занимает мою голову и морочит одна мысль. От самого начала войны.
— Что же это за мысль такая, что вы все спросить не можете? — доброжелательно откликнулся Шпакевич, который тоже успел усесться на пень, как раз напротив.
— А вот какая. — Солдат снял с головы пилотку, пришлепнул на правом колене, видно, его и вправду давно интересовало что-то. Он и теперь не торопился говорить, словно взвешивал или приглядывался к человеку: довериться ли? — Помню, в девятнадцатом годе собирали для немцев сухари. Самим есть было нечего, а немцам собирали.
— Я мал тогда был, не помню, — сказал на это Шпакевич, будто попытался отмежеваться.
— А я помню, хотя тоже не в больших годах был…
— Интересно, сколько вам теперь? — спросил Шпакевич.
— Так неужто не видать?
— Ну… —неуверенно начал Шпакевич.
— А уж много, — сказал, чтобы не делать лишней задержки, плотник. — Если по-настоящему, так в закутке должен сидеть или на печи греться. Ну, а по теперешней войне… Но я не про это. Истинная правда, собирали тогда для немцев сухари. Это я помню. А самим в те времена кусать было нечего. Хорошо, если по пол-осьмушки на взрослого человека в Москве и в Петрограде выпадало. Да и в других городах не жирней было. У самих люди помирали с голоду, а чужим сушили сухари. Говорили, немецким рабочим, ихним детям помощь нужна. Мол, пролетариат не забудет потом. Также солидарность проявит, когда понадобится.