От боли в душе Белов аж заскрипел зубами.
И в ту же секунду, как провалившись, заснул.
* * *
– О, на ловца и зверь бежит! – Власов встал навстречу входящему Белову, поднял в приветствии правую забинтованную руку. – Я как раз хотел повесточку вам послать.
– А что – разве так сложно позвонить? – удивился Белов. – Я же вам дал свой телефон.
– В нашем случае не очень удобно звонить. Не те у нас отношения, – многозначительно произнес следователь и, заметив удивление на лице Белова, пояснил: – Звонок-то к делу не пришьешь. Вам позвонишь – а вы потом откреститесь. Или вы, допустим, чего не поняли по телефону, не расслышали. Позвонишь порой, а потом выясняется, что вроде хоть ты и звонил, казалось бы, да не туда, видимо, попадал. А время идет, часики тикают, начальство сначала за холку треплет, а потом и шкурку приспустит… Иное же дело повестка – вещь осязаемая – раз и квас – под расписочку! Хотите, приходите, не хотите, не надо – пожалуйста – а расписка ваша уже в дело подшита, подколота! Дело пухнет, как морда утопленника, и, значит, споро делается поманенечку. Старо как мир, мудро! Ну, садитесь же, гость дорогой. То есть не то чтобы уж прямо садитесь, хе-хе… А присаживайтесь пока вот.
Белова страшно раздражала эта манера Власова говорить: уклончиво, с отводом глаз в сторону, с намеками, невнятными угрозами и каким-то наивным, открытым хамством, с наглостью на уровне детского сада.
Белов сел напротив следователя и слегка потянулся, так, что плечевые суставы сочно хрустнули.
– Как рука? – спросил он участливо, но не без удовольствия. – Сильно болит, поди?
– Да нет. Прошла. Еще вчера, – безмятежно парировал Владислав Львович, однако, кинув взгляд на свою руку, увидел повязку и болезненно поморщился: – Перевязал вот просто так, формально – чтобы писать меньше. У нас ведь как, у следователей – сплошная писанина. Все думают, что мы как Пуаро, как Шерлок Холмс: расследуем там, вынюхиваем, анализируем, думаем, а мы вроде Агаты Кристи – пиши и пиши, что в голову взбрендит, без всякого вмешательства ума, двадцать пять часов в сутки кряду – в черную голову, чего хочешь пиши, одно чистописание, мать его, прости господи!
Белов сочувственно кивнул.
Оба замолчали.
Власов даже отвернулся в сторону и вперил свои темные, как маслины, глаза куда-то туда, за окно, в серое небо, затянутое сизыми облаками. Там, на пламенеющей багрянцем ветке клена, сидела облезлая ворона и как-то тяжело, по-собачьи натужно гадила.
– Запор, – констатировал Власов и вновь замолчал, закрыв глаза.
Пауза затянулась сверх всякой меры и приличия.