Кардинал входит, когда министранты помогают мне снять облачение.
– Пришел курьерский авизо с двигателем Гидеона, Ваше Святейшество.
– С какого фронта?
– Не от эскадры, святой отец. – Кардинал хмурится, сжимая толстыми пальцами записку.
– Тогда откуда? – Я нетерпеливо протягиваю руку. Записка написана на тонком велене.
Прибываю на Пасем, в Ватикан.
Энея
Я поднимаю взгляд на своего секретаря:
– Вы можете остановить флот, Симон Августино?
– Нет, Ваше Святейшество. Они совершили скачок более двадцати четырех часов назад. Значит, уже закончили ускоренное воскрешение и с минуты на минуту пойдут в атаку. Мы не успеем снарядить авизо и дать отбой.
Я замечаю, что у меня трясется рука, и возвращаю записку кардиналу Лурдзамийскому.
– Вызовите Марусина и весь высший командный состав Флота. Скажите им, чтобы вернули в систему Пасема все оставшиеся боевые корабли. Немедленно.
– Но, Ваше Святейшество, – раздраженно говорит он, – в данный момент проводится столько важных военных…
– Немедленно! – обрываю я.
Кардинал Лурдзамийский кланяется:
– Немедленно, Ваше Святейшество.
Я отворачиваюсь; боль в груди и одышка – как предупреждение от Господа, что мне осталось недолго.
– Энея! Папа…
– Спокойно, любимый. Я здесь.
– Я был с Папой… с Ленаром Хойтом… но он не мертвый, ведь нет?
– Ты уже учишься языку живых, Рауль. Невероятно, что твой первый контакт с памятью живого человека вывел тебя на него. По-моему…
– Нет времени, Энея! Нет времени. Его кардинал… Лурдзамийский… принес твою записку. Папа пытался отозвать Флот, но кардинал Лурдзамийский сказал, что уже слишком поздно… что они совершили скачок двадцать четыре часа назад и в любой момент могут пойти в атаку. Наверное, это здесь. Наверное, речь шла об эскадре, сосредоточенной на Лакайле-9352…
– Нет! – Крик Энеи выхватывает меня из какофонии образов и голосов, воспоминаний и чувств, не уничтожив их, а заставив отойти на второй план, и теперь они – как громкая музыка, доносящаяся из соседней комнаты.
Схватив комлог, Энея вызывает наш корабль и Навсона Хемнима.
Натягивая одежду, я пытаюсь сосредоточиться на своей любимой, но чувствую себя как ныряльщик, который всплывает из глубин – ропот чужих голосов и воспоминаний по-прежнему окружает меня.
Отец капитан Федерико де Сойя молится, преклонив колени, в своем личном коконе на дереве-звездолете «Иггдрасиль», только де Сойя больше не называет себя «отец капитан», просто «отец». Но даже это внушает ему сомнения, и вот он молится, преклонив колени, молится, как молился уже много часов этой ночью и как будет молиться еще долгие часы, дни и ночи – с тех самых пор, как крестоформ отпал от его груди и вышел из тела после причастия кровью Энеи.