«Сколько людей обладало ею?» — думал Андреа. «Сколько телесных и душевных воспоминаний хранит она»?
Сердце у него наполнилось какою-то горькою волною, в глубине которой кипела эта его тираническая нетерпимость всякого неполного обладания. И он не мог оторвать своих глаз от рук Елены.
Из этих несравненных, нежных, белых, идеально прозрачных рук, покрытых едва заметной сетью синих жилок; из этих несколько вогнутых розоватых ладоней, на которых хиромант открыл бы темные сплетения, из этих ладоней пило десять, пятнадцать, двадцать мужчин, один за другим, за плату. Он видел, как головы этих неизвестных людей нагибались и сосали вино. Но Галеаццо Сечинаро был один из его друзей: красивый и веселый человек, с царственною бородою какого-нибудь Лючио Веро, — опасный соперник.
И вот, под влиянием этих образов, его желание разрослось до бешенства, и такое мучительное нетерпение овладело им, что обед, казалось, не кончится никогда. «Я добьюсь от нее обещания в этот же вечер», — подумал он. В душе его терзало беспокойство человека, боящегося упустить благо, к которому одновременно тянутся многие, а неизлечимое и ненасытное тщеславие рисовало ему опьянение победой. Без сомнения, чем больше зависти и желания вызывает в других предмет, принадлежащий одному человеку, тем более он наслаждается и гордится им. В этом именно и заключается притягательная сила женщин на сцене. Когда весь театр дрожит от рукоплесканий и горит одним желанием, тот единственный, к кому относятся взгляд и улыбка дивы, чувствует себя опьяненным гордостью, как кубком слишком крепкого вина, и теряет рассудок.
— При твоем таланте все обновлять, — обратилась Мути к Донне Франческе, погрузив пальцы в теплую воду в чашке из синего хрусталя с серебряным ободком, — тебе следовало бы восстановить обычай подавать воду для мытья рук в кувшине со старинным тазом, встав из-за стола. Эта же современность — безвкусна… Не правда ли, Сперелли?
Донна Франческа поднялась. Остальные последовали за нею. Андреа, с поклоном, предложил Елене руку; она, даже не улыбнувшись, посмотрела на него и медленно подала ему обнаженную свою. Ее последние слова были веселы и легкомысленны; тогда как этот взгляд был так глубок и серьезен, что юноша весь затрепетал.
— Будете, — спросила она его — завтра на балу во французском посольстве?
— А вы? — спросил Андреа в свою очередь.
— Буду.
— И я.
Улыбнулись, как двое влюбленных. И она прибавила, садясь:
— Садитесь.
Диван стоял в стороне от камина, вдоль хвоста рояля, часть которого была скрыта богатыми складками какой-то материи; стоявший на одном из концов рояля журавль из бронзы держал в приподнятом клюве чашку на трех цепочках, как у весов; а на чашке лежала новая книга и маленькая японская сабля с серебряными хризантемами на ножках и эфесе.