— Ну, переобул я его рублей на сорок…
— А масло будет студенческое, но не такое, как сейчас, а еще студенченней. Жарить совсем нельзя, а есть только в противогазе, зато противогаз бесплатный давать будут…
— А еще из сверхточных источников: зайди покойничек с трефы, так было бы ему еще куда как хуже!..
— Малафеев тогда ему подножку, и того с поля, а только нашим хрена с два, все одно уже не светило ничего…
— И молоковозы подорожают, не знаю, как там насчет рыбовозов…
— Твою, говорит, за ногу…
— И Полубарский тогда и говорит ей, голубо так на нее глядя: хочешь один раз автограф — один раз дай, а она возьми да и согласись, может, она и без автографа бы. Его, кстати, за это теперь совсем заткнули, ясное же дело, не все у него нормально, раз такой кобель скребучий…
— Откармливают их там таинственными подземными грибами, и человек святой при них, из крещеных выкрестов, такой святой, говорят, аж сидеть не может…
— И как при царе-то с леспромхозами все решится — и в соображение взять не могу…
— Но потом и противогаз подорожает, пусть только сперва как следует коронуется, генеральный сам непременно и короновать будет…
— Скребет и скребет, скребет и скребет, скребет и скребет, скребет и скребет, им-то фигня, а ему писец…
— И песец подорожает…
Время в поезде текло как-то неощутимо. Никто не обращал внимания на старого еврея, окаменевшего возле окна, шевелящего губами и не ложащегося даже на ночь, хотя на глазах у всех уплатившего рубль за постель. Ехать до Свердловска было две ночи, и ни на одну Соломон не сомкнул глаз. Сны смотрел прямо так, всухую, с открытыми, а сны-подлецы сменяли друг друга как телепередачи, были один другого бессмысленнее и вгоняли пушкиниста в холодный пот прежде всего постоянным присутствием Александра Сергеевича и абсурдностью ситуаций, в которые сам великий поэт, а также его памятники и бюсты там попадали. И с могилами тоже были сны. Гробы, гробы. Все-то путают с этими гробами. Нету в них столько удобств, как в крематории. Тут Соломону стал сниться крематорий, а потом — длинный подземный колумбарий; бросался в глаза ряд урн с надписями, Соломон нехотя стал их читать: «Бенкендорф», «Булгарин», «Сенковский», «Фотий»… Но вот поднял Соломон глаза и увидел, что выше расположен другой ряд урн, с надписями тоже, а обозначено на всех одно и то же: «Пушкин», «Пушкин», «Пушкин»… В ужасе Соломон захотел проснуться, но не смог, и увидел, что стоит он на почте, получает посылку из Израиля, открывает ее — и обнаруживает ни много ни мало, тот самый гроб дяди Натана. Гроб, конечно, пустым оказывается, как теперь модно, но потом видит Соломон, что гроб хоть и пустой, а все же не совсем. Оказывается, сидит в гробу полоумный Степан с первого этажа, совершенно живой, сидит он там и донос пишет. А потом, гад, поднимает голову на Соломона и злорадно так усмехается — мол, попался наконец-то, и очень страшно становится Соломону. А Степан медленно-медленно так руку поднимает, кулак разжимает — и показывает ему, будто икону черту, доминошную косточку «шесть-шесть». И говорит: «Рассыпься!» В ужасе чувствует Соломон, что начинает рассыпаться. И просыпается, так за всю ночь и не сомкнув глаз.