Когда Дима вернулся, в купе, кроме толстяка, обнаружилась еще какая-то девица. Дима решил, что она, вероятно, все время спала на верхней полке, но он ее не заметил, потому что она была совершенно плоская и под одеялом не различалась. Теперь девица сидела у окна и сосредоточенно снимала с одежды налипшие за ночь белые катышки – продукт полураспада видавшего виды железнодорожного белья.
Есть не хотелось. Дима присосался к гигантской “Аква Минерале”, выпил не меньше трети и уполз к себе. Девица рассеянно проводила его взглядом и продолжила отковыривать от футболки беленькие. Каждую беленькую она сначала пристально рассматривала, затем теряла к ней всякий интерес и стряхивала на пол. Временами девица замирала и с отрешенным видом погружалась в созерцание своих ногтей – на ногтях был французский маникюр: розовые серединки с белыми кончиками. Потом выходила из транса и снова принималась себя ощипывать.
Из соседнего купе доносился пронзительный голос мальчика, исступленно вопившего:
– А это кто?
– А это кто?
– А это кто?
Ему вторил приятный, грудной женский голос:
– А это – медвежонок.
– А это – медвежонок.
– А это – медвежонок.
Дима заснул.
***
– Обедать-то будешь, или тошнит? – Кто-то настырно тряс его за рукав.
Дима жалобно замычал и проснулся. Перед ним стоял вчерашний инвалид и призывно размахивал вонючим бутербродом с “Останкинской колбасой”.
Недобитые улитки угрожающе заерзали в желудке.
– Нет, – угрюмо отозвался Дима.
– И чего ты вчера так нажрался? – удивленно загудел инвалид. – Надо ж меру знать… я ж тебе говорил…
Под этот мерный бубнеж Дима уже начал было снова засыпать, когда толстяк неожиданно приблизил свое круглое лицо прямо к его уху и, дохнув на Диму гнилым фруктовым теплом, тихо скомандовал:
– Слазь давай!
Дима ошалело уставился на соседа по купе, судорожно пытаясь сообразить, когда это между ними возникла такая близость. И когда, собственно, они успели вместе выпить.
Толстяк тем временем взял свою инвалидную палку – вероятно, ее Дима и принял ночью за трость – и нетерпеливо постучал по Диминой полке снизу.
– Слазь, Дим, слазь. Вон и жена уже небось соскучилась. – Инвалид радостно показывал красным пальцем на девку с французским маникюром.
– Послушай, папаша, – устало сказал Дима, – отвяжись, а? Ты меня с кем-то путаешь. И нет у меня никакой жены.
– Ты что, спятил? – с ужасом прошептал инвалид. – А Лиза-то тебе кто? – снова ткнул пальцем в спутницу.
– Да не знаю я! – заорал Дима. – Хочешь, паспорт посмотри! Нет у меня жены!
Память услужливо вывалила на Диму позавчерашнюю неприятную сцену. Пухлая толстозадая Катя, шмыгая носом, невнимательно слушает его теорию о том, что брак не только ограничивает свободу личности, но еще и разрушает любовь. “Ну Ди-и-им, – слезливо ноет Катя, – ну дава-а-ай”. Дима понимающе гладит ее по спине, постепенно опуская руку все ниже…