Впрочем, было бы излишним ожидать, чтобы Бак Титус мог обойтись без красно-черных гравюр, изображающих сцены охоты – в подражание английским.
Этот приют отшельника всегда был приятен Дормэсу, а теперь он стал для него прямо убежищем, потому что только с Баком мог он по-настоящему поругать Уиндрипа и Ко и людей, вроде Фрэнсиса Тэзброу, который в феврале все еще твердил:
– Действительно, в Вашингтоне творится что-то дикое, но это потому, что там много тупоголовых политиков, которые все еще думают, что Уиндрипа можно сбросить. Но как бы то ни было, а у нас, в Новой Англии, это невозможно.
И в самом деле, когда Дормэс проходил мимо красных кирпичных домов, построенных в георгианском стиле, мимо стройных шпилей старых белых церквей, возвышающихся над зелеными окрестностями, когда он слышал ленивую насмешливость в фамильярных приветствиях своих знакомых – людей, столь же незыблемых и неизменных, как вермонтские холмы, среди которых они жили, – безумие, совершающееся в столице, казалось ему таким же чуждым, далеким и малозначащим, как землетрясение в Тибете.
В «Информере» он неизменно критиковал правительство, хотя и не слишком резко.
Истерика не может продолжаться долго; надо набраться терпения, подождать и посмотреть, что будет, советовал он своим читателям.
Не то, чтобы он боялся властей. Он просто не верил, что эта смехотворная тирания сможет долго продержать – «У нас это невозможно», – говорил даже Дормэс, даже теперь.
Больше всего его приводил в смущение факт существования диктатора, столь непохожего на бесноватых Гитлеров, на театрально жестикулирующих фашистов и на цезарей с лавровыми венками на макушке, – диктатора, не лишенного весьма земного американского юмора, столь свойственного Марку Твену, Джорджу Эду, Уиллу Роджерсу и Артемусу Уорду. Уиндрип умел отпускать забавные остроты насчет вытянутых физиономий своих высокопарных оппонентов или же по поводу того, что он именовал наилучшим способом «охоты на сиамских блох». «Что же, – недоумевал Дормэс, – опаснее он от этого или наоборот?»
И он вспомнил самого жестокого безумца из всех пиратов – сэра Генри Моргана, который от души забавлялся тем, что зашивал свою жертву во влажную недубленую кожу и наблюдал потом, как она съеживалась на солнце.
Бак Титус и Лоринда гораздо больше симпатизировали друг другу, чем хотели сознаться. Об этом говорило уже то упорство, с каким они постоянно пререкались. Читая мало и потому серьезно относясь к тому, что он читал, Бак не мог взять в толк, как это обычно такая разумная Лоринда в свободное время читает романы о страдающих принцессах. А когда она задорно утверждала, что такое чтение – лучшее руководство в жизни, нежели Антони Троллоп или Томас Харди, Бак рычал с беспомощностью затравленного зверя, нервно набивал свои трубки и выколачивал их о каминную полку. Но он одобрял отношения Дормэса и Лоринды, о которых догадывался только он (да еще Шэд Ледью!), а вокруг Дормэса, который был на десять лет старше его, этот лохматый лесной человек суетился с надоедливостью старой девы.