– А, Арас! – сказал он.
– Угу! – отозвался Арас.
А ну прекрати разговоры и шагай живей рявкнул минитмен, шедший сзади Дормэса, и кольнул его штыком.
Это было не так уже больно, но Дормэс задохнулся от злости. Он привык считать, что его достоинство, его лнчность неприкосновенны. Смерть могла посягнуть на него, но не грубая рука насилия.
Только почти дойдя до суда, он заметил, что люди смотрят, как его, Дормэса Джессэпа! – ведут в тюрьму. Он попытался пробудить в себе гордость при мысли что он политический заключенный. Но не мог. Тюрьма есть тюрьма.
Окружной дом заключения помещался позади здания суда, представлявшего в настоящее время резиденцию Ледью. Дормэс никогда не бывал ни в этой, ни в какой-либо другой тюрьме, кроме как в качестве репортера, сочувственно беседующего со странными, низшей породы людьми, которые какими-то неисповедимыми судьбами вдруг оказались на положении арестантов.
Войти в позорную заднюю дверь ему, редактору, который всегда входил в главный подъезд суда, которого всегда приветствовали и секретарь суда, и шериф, и судья!
Шэда не было видно. Конвоиры Дормэса молча провели его через железную дверь по коридору в маленькую, пахнущую сырой известью камеру и так же молча ушли. В камере была койка с отсыревшим соломенным тюфяком и еще более влажной соломенной подушкой, табурет, умывальник с одним краном для холодной воды, котелок, два крюка для одежды, забранное решеткой окошко и больше решительно ничего, если не считать утешительной надписи в рельефной рамке из незабудок, представляющей текст из Второзакония: «Придет час, и он будет свободен в своем доме».
– Надеюсь! – довольно сердито сказал Дормэс.
Было около девяти часов утра. Прошел день, вечер наступила ночь, а к нему так никто и не заходил, не приносил ему поесть. Он только пил воду из-под крана собирая ее в пригоршню, курил в час по одной папиросе и, подавленный непривычной тишиной, начал понимать, отчего в тюрьме сходят с ума.
«Только не хныкать. Ты здесь всего несколько часов а сколько несчастных сидят в одиночках годы по воле тиранов похуже Уиндрипа, а иногда и по воле милых добрых, просвещенных судей, с которыми я играл в бридж».
Но эти вполне резонные соображения мало его утешали.
До него доносились отдаленные отзвуки разговоров из общей камеры, где были собраны пьяницы, бродяги и наказанные за мелкие провинности минитмены, – счастливчики: им было с кем поговорить! Но звуки эти лишь еще больше подчеркивали гнетущую тишину.
Он погрузился в судорожное оцепенение. Он чувствовал, что задыхается, и в отчаянии ловил ртом воздух. Только время от времени к нему возвращалась ясность мысли: в такие минуты он думал о позоре своего положения и с еще большим унынием о том, как жестко ему, с его тощим задом, сидеть на деревянном табурете, который все же лучше койки с матрацем, напоминавшим ему раздавленных червей.