При этом в них нельзя обнаружить ни явного, ни скрытого пламени.
Есть публицисты – громовержцы, есть публицисты – аналитики. Он предпочитает вторых. “Позиция автора, – учит Бурский, – быть на пригорке. Все дело – в пригорке. Стоишь и примериваешься к ландшафту. Потом переносишь его на холст. Статья в газете – та же картина. Орудуйте кистью без экзальтации. Фламандская школа неуместна. То же касается интонации. Щадите голосовые связки.
Помните, голос можно сорвать. В обществе знаков препинания, где точка – высший авторитет, восклицательного знака не жалуют, считают вульгарным и невоспитанным.
Итак, не обличайте пороков, тем более родину и человечество. На это бесплодно уйдут ваши силы, скупо отпущенные природой. Дайте клятву на Воробьевых горах, что никогда в гражданственном раже не станете раскачивать колокол, звонить в него и будить окрестности. Судите без гнева и пристрастия”.
Так поучал Женечку Бурский, и оправданием патриарху может служить лишь одно обстоятельство – он менторствовал в исключительных случаях. А удостоенный напутствия должен был вызвать в нем безотчетную и безусловную симпатию.
Такое происходило редко. Бурский не поощрял аксакалов, делившихся заржавевшим опытом. Лежалый товар никому не нужен. И эти “судороги доброжелательства” (так выражался патриарх) смешны и вызывают сочувствие. Может быть, даже – и сострадание.
Да я и сам с понятной опаской посматриваю на Женечку Грекова, писать его будет мне нелегко, меж нами несколько поколений.
Мы так не похожи друг на друга. В литературной юности автора соперничество, даже естественное, в значительной мере утратило смысл. Первенство было скомпрометировано, оно связывалось с благоволением власти, иное же было почти нелегально. Впрочем, что было тогда дозволено, в особенности людям пера? Ни вдохновенье, ни дерзость, ни страсть. И жизнь таких людей проходила, скорее, вопреки их призванию, нежели в соответствии с ним.
Все было краденым, потаенным. Было невнятное существование на краешке, где о риске не думали, он уж давно перестал быть вызовом, игрой с фортуной и мигом истины. Риск стал унизительным образом жизни, и даже трагедия стала буднична – подёнка, неизбежная ноша.
Все мы, кто жил в двадцатом веке и кто хотел в том веке выжить, не будем поняты Женечкой Грековым. Нашему Женечке было подарено почти двадцать лет свободного плаванья для обретения самосознанья – за этот срок нельзя не уверовать, что ты хозяин своей судьбы и вправе ею распорядиться.
Женечка был репортер с амбицией, желавший отвоевать себе место