Формирование (Драгомощенко) - страница 4

Стивен Тулмин пишет о неких датах-пунктах, в которых по мере исторического развития вступают в действие (неощутимо, однако необратимо, подчеркивает он) новые факторы, влияния или идеи, результаты чего непредсказуемы. Ничего ошеломляющего в этой мысли нет. Если не предположить, что в личностном опыте или в комплексе идеологических сценариев, заключенном в опыте и постоянно его образующем наряду с другими прагматическими данными, происходит тот же процесс замещения - при котором некоторые "идеи" точно так же неощутимо и необратимо вступают во взаимодействие с иными: обычный процесс перекрестного опыления и вживления. Отношения Федорова и Соловьева до какой-то степени являются примером того, как, невзирая на желание первого и сочувственное понимание второго, а, главное, несмотря на некоторые, привлекающие внимание сегодняшних исследователей, совпадения в высказываниях, такого "вживления" не произошло. Соловьев так и не высказал публичного одобрения идее "общего дела", причем, что важно, не ввел в сферу публичности и "потребления" (обмена) ее саму, чего от него упорно добивался и напрасно ждал Федоров более, чем десять лет. С момента своего письма, где он изливает раздражение и горечь, Федоров и его идея становятся одним экзотическим целым, обретая место на полях плохо сброшюрованного манускрипта русской философии, - вплоть до момента реинкарнации в Калуге. Его маргинальность, однако, продолжает питать альтернативную мысль, поскольку сама "концепция маргинальности", как пишет в 80-х Джордж Юдис (Marginality and the Ethics of Survival) есть, собственно, "концепция, оседлавшая модернизм и постмодернизм, - она [маргинальность] является оператором во множественных утопиях и радикальных гетеротопиях, следуя логике исключения в первых и тактике необычности в последних". Исключенная (по недомыслию?) из коммунистической утопии, но неустанно привлекающая внимание своей "необычностью" в обществе распада производственных отношений, которым обернулось утопия, идея воскрешения всех мертвых отцов может рассматриваться по-разному... Ее привлекательность и очарование, повидимому, заключается в том, что она как бы напоминает, подсознательно возвращает к привычно-устойчивым принципам онтологии марксизма действительно, она как бы заменяет идею Океана, Хроноса, пожирающего и порождающего себя, охватывающего и содержащего бытие мира, отделяя его от ничто (от Хаоса, не-из-реченности). Чтобы производить этот мир, эту реальность, необходимо, по словам Маркса, "соединяться известным образом для совместной деятельности", однако философия такого общего дела, не обладая возможностью вторжения/изменения парадигмы "конца и цели", изначально обречена на нескончаемое пародирование и самоизживание. Вторжение же в пространство этих двух терминов есть вторжение в актуальную реальность субъекта, то есть, обыкновенное изменение господствующего дискурса, языка, - скорее прагматическая, чем синтаксическая операция. Ничто, хаос есть отсутствие означающего. Воскрешение (не "матерей") Отцов есть не что иное, как желание воскрешения Означающего (принадлежащего Отцу, унесшему его с собой, и вина за символическую смерть которого лежит на "нас"), тоска по утверждающему языку власти, приказа, повеления, оскопления сонмами скоплений, простирающихся до воображаемой черты последней пустыни. Можно лишь догадаться, почему именно Соловьев так и не упомянул имени автора теории "общего дела" ни в одном из своих выступлений, хотя, говорят, не раз был близок к тому.