Праздник души грозит затянуться надолго, и лишь благодаря настойчивости бармена мы все-таки в конце концов покидаем “Два капитана”. На улице уже давно темно, с неба льет дождь, и, прикрывшись сверху моим рюкзаком, наша безумная парочка бежит к троллейбусной остановке. Там, укрывшись под навесом, мы еще долго курим, слушая мелодию капель, а затем пути наши расходятся. ТНТ едет домой, где ее ждет неуютная квартира и вечно раздраженная мать, я же отправляюсь назад к Систу. Лужи хлюпают у меня под ногами, и я воображаю себя усталым странником, возвращающимся домой после долгого отсутствия. Где-то там, среди скопления домов, у одинокой свечи сидит у окна Она и смотрит вдаль, пытаясь разглядеть во тьме мой силуэт. Она верит в меня, и я продолжаю движение, хотя давно уже не уверен, правильной ли дорогой иду. Дождь усиливается. Ветер крепчает. Я иду вперед.
Антихрист, алчущий Армагеддона; безумец, босиком бредущий бескрайним болотом; бог, безжалостно бичующий безгрешного борца; вздернутый вор; вероломец, вопящий в вареве Вельзевула; ведьмак, воющий волком, вороном вонзающийся в воздух; голод гордыни, гложущий героя; горящий город; добро; доброта; добродетель; добродушие; добропорядочность; добронравие;*дерьмо*; епископ-еретик; ерничающий евангелист; жизнь
(жестокий жанр); зараженный злом Заратустра; зияющая зависть; испражнения истины; калека-кардинал, кашляющий кровью; кастрируемая
Красота; лицемерие любви; лживость ласки; мародерствующий монстр, молящийся мамоне, маскирующийся моралью; наркотик, несущий ненависть; ненависть, несущая насилие; насилие, несущее небытие; опьянение отчаянием; острота одиночества; ожидание освобождения; палящий полдень… покрытый пылью плащ… плачущий путник… пустота погоста… проказа…; рабство – реальность; свобода – сон; тюремщик, торгующий трупами; триумфальный тупица-тиран; трихомоноз Троицы; умалишенный Уайльд; фанатик фарса; философ-фигляр; фашиствующий
Фауст; х…; циник-ценитель целибата; честность черта; чистота чрева; чертоги чистилища; шизофреник Шива; щупальца щедрости; эякуляция эпатажного эстетствующего эгоиста; юность юродивого…
Я – человек, который готов сыграть для вас все эти роли, и если захотите, то даже в алфавитном порядке, только к чему, если и это не избавит меня от проклятой вселенской скуки?
Такими вот литературными экзерсисами я развлекаю нескольких персонажей, собравшихся сегодня ночью в огромной гостиной Систовой квартиры. Правда, весь этот декадентский бред следовало бы закончить иначе, что, несколько ломая общую концепцию, все же было бы гораздо ближе к актуальной реальности. Итак, я – законченный трус, которому уже вряд ли когда-нибудь суждено излечиться от этой отвратительной болезни. Два часа назад мое взъерошенное и насквозь промокшее тело весьма эффектно предстало пред светлы очи хозяина дома, после чего последний тут же потащил меня в ванную. Пока я переодевался в сухую одежду и развешивал на трубах отопления свои, окончательно потерявшие товарный вид вещи, Сист варил на плите глинтвейн, на запах которого я отреагировал подобно зюскиндовскому Гренуйю, зачуявшему вдали нужный ему аромат. Горячее варево еще не успело как следует остыть, а я уже поглощал его большими глотками, наслаждаясь теплом и сладостным предвкушением предстоящего опьянения. За время прогулки под дождем большая часть хмеля успела выветриться из моей головы, однако подогретое вино, легшее на изрядный пласт уже плескавшегося в желудке пива, в короткое время привело меня в первоначальное состояние. Тут-то господина Шмерца и подстерегала западня, об опасности существования которой его никто не успел предупредить. Я вдруг почувствовал себя неимоверно убедительным и к тому же уверенным в своих силах. Мне казалось, что это был тот самый момент, когда я мог за несколько минут разрешить все свои проблемы, когда я был в состоянии подобрать именно те самые нужные слова, которые могли бы окончательно убедить Пьюрити в необходимости нашего разрыва. Охваченный порывом, не думая ни о компании в соседней комнате, ни о времени суток, я рванул к телефону, стоящему на столике в прихожей… Потом был сорокаминутный разговор, полный крика, слез и упреков. Стоит ли упоминать, что, когда сонная и недоумевающая Пьюрити все-таки взяла трубку после девятого гудка, я с места в карьер понес жуткую околесицу, которая, впрочем, тогда представлялась мне чем-то весьма достойным и четко выстроенным.