— Мне так нравилось сидеть здесь с Молли и глядеть в окно, — сказала она. Он обратил внимание на прошедшее время, которое она употребила. — Было похоже, что я опять вернулась в детство и сижу в шалаше на дереве, понимаете? У вас в детстве был шалаш на дереве, Майк?
Он ответил не сразу, и она повернулась и взглянула на него.
— Нет. В детстве не было, — сказал он. Она опять отвернулась к окну.
— Мы с Джеймсом попросили отца помочь нам построить такой шалаш. А он вместо этого нанял подрядчика. В шалаше был люк и веревочная лестница. Такого шалаша ни у кого по соседству не было. Отец никогда не скупился на расходы. Я любила забираться туда, сидеть и думать. Как и сейчас люблю.
— Вы хорошо себя чувствуете? — спросил он. Она кивнула, продолжая глядеть в окно.
— Я выяснила, почему убили брата. — Он ждал. Она повернулась к нему. — Это ревность, — хрипло сказала она и перевернула серьгу у себя на ладони. — На задней стороне дужки виден знак. Это инициалы художника. Личное клеймо. Такое бывает только у выдающихся ювелиров. — Шагнув к ней, Логан увидел значок, похожий, как ему показалось, на переплетение двух букв «W». — Имя художника Уильям Уэллес. Он с Мауи.
— Так вы туда летали?
— Серьга эта уникальная. Я подумала, не сохранилось ли у него записей, по которым можно было бы узнать, для кого изготовлена вещь.
— И записи сохранились?
— Нет, — сказала она и подняла на него взгляд. — Они не понадобились. Он ее вспомнил.
Элизабет Мейерс сидела в низком кресле в углу своей кухни. Кухонь в доме было три, но эта была ближайшей к жилым комнатам наверху. Хотя и этой кухней пользовались редко. Муж предпочитал есть либо в ресторане, либо непосредственно за письменным столом. И хотя холодильник всегда ломился от продуктов, Элизабет редко его открывала — не было нужды, для всего такого существовал штат прислуги. Когда у нее возникало желание что-нибудь съесть или выпить, она это высказывала, и желание воплощалось в жизнь. Она говорила: «Хочется кока-колы» — и кто-нибудь из обслуживающего персонала ставил перед ней стакан. «Нет, лучше шипучки с мускатным маслом» — и стакан заменялся на другой. «Сандвич с тунцом и бифштекс». Желаемое возникало незамедлительно. Прислуга была постоянно под рукой.
Кутаясь в мохнатый халат, она потягивала ромашковый чай. Чернокожая Кармен Дюпри, худая как жердь, с пышной копной седоватых волос, напевая что-то, чистила зеленое яблоко. Элизабет помнила, что Дюпри продержалась в семье Мейерсов чуть ли не тридцать лет благодаря своему умению печь яблочный пирог, без которого ее свекор Роберт Мейерс Третий не представлял себе жизни. Как рассказывала Дюпри, а рассказывала она это частенько, ее пирог занял первое место на окружной ярмарке в тот год, когда Роберт Мейерс колесил по штату, добывая себе «черные голоса» в предвыборной гонке на пост губернатора. Мейерс был почетным судьей конкурса и настоял на том, чтобы сняться с победительницей. Дюпри не упустила шанса. Она знала, что главное для Мейерса — это фото с бедной чернокожей, потомком черных невольников, но так же хорошо она знала, что стоит ему отведать ее пирога — и он будет у нее на крючке, как и все его отведавшие, в особенности мужчины, — как и в сексе, навсегда около себя не удержишь, но возвращаться за этим вновь и вновь они будут.