— Ну, ты, вообще приторчал по кайфу? — Курбан еще баловался картами. — Цаца, крыша у ливера не съехала? Второй день волыну требует! Эй, сиварь, не подмороженный случайно? Или здорово татьяной отходили по богонелькам?
Принесли обед. Алмаз похлебал постной султыги, в которой плавали кусочки картофеля и кислая капуста, и отложил железную миску в сторону. Еда в горло не лезла. Лежать не мог — взбухли почки и воспалились, снова присел на стул, головой уперся в стену.
А может не почки? Слышал, когда позвоночник болит, радикулит — те же дела начинаются: ни согнуться, ни разогнуться. Когда отец, весь день отмахав кетменем на поле, взопревший валился на землю отдохнуть — его прихватывал радикулит, но тоже не мог сразу определить: то ли радикулит, то ли почки. Лучше всего обвязать пояс теплым, почки греются за счет собственного тепла, и воспаление спадет.
В камере было прохладно и сумрачно, тусклый плафон под потолком распределял по кругу желтый свет. За дверью конвойные провели по коридору новенького, видимо пьяного, который, смешивая русский с казахским, громко орал:
— Ана жаынан туыс! Родственник! Амансыз ба, коке! Аналы? тек![1]
Слышно было, как его ударили и матерясь, гремя засовами, захлопнули дверь. Но неугомонный рассерженно кричал из соседней камеры, стуча по двери кулаками:
— Ант?р?ан!?кесіне тарту![2] Ты не родственник! Вонючий козел!
Дверь открылась, двое или трое повалтузили крикуна несколько минут, затем все стихло. Не выпрямляясь, Алмаз продвинулся к нарам, вынул из-под матраца пуловер и перевязался в поясе, добрался до ведра, куда кидали мусор и окурки — сплюнул солоноватую слюну. Шершавым языком провел по рассохшимся губам и пошел на место.
* * *
Цаца лежал на нарах, подогнув ноги и высоко выдвинув коленки — изучал потолок. Держал сигарету возле носа, крутил её пальцами и нюхал табак, с шумом затягивая воздух.
— По зонам шухер катится. Братва вскрывает животы, юрики базар держали — решили от синичек требовать послаблений. — сказал он, распрямляя ноги. — С понтом — Булат-Сифон такой клич бросил. А? Курбан?
— С чего ты взял?
— Сука буду.
— У нас ничего не слышно. Надо через крюков выяснить, что за базар.
— В Таразе шестьдесят человек краску пустили, двое или трое кони двинули.
Алмаз в полудреме слушал о джамбульской буче. Рисовались картины одна прелестнее другой: по дворам валяются умирающие, истекающие кровью зеки, их складывают, как шпалы, и отвозят в тюремный лазарет. Дело поставлено на поток: фельдшер, ковыряясь кровавыми руками во внутренностях, суровой ниткой и сапожной иглой штопая животы восставших, то и дело рявкает: «Следующий! Следующий!» Откинувшихся неудачников за руки волокут в морг. Один из этих неудачников показался подозрительно знакомым Алмазу, он присмотрелся и увидел — себя! Тело и лицо опухли, казались синюшными и окаменелыми. Подошли двое и, подхватив его, подняли.