Курбан почесал в затылке и пожал плечами:
— Так я не понял. В чем цимус? Ты ему свою квартиру оставил?
Цаца заржал, так же изредка бросая тревожные взгляды на Алмаза.
— И ты купился! Цимус в том, что квартиру я снял у одной бабульки на два часа, тоже по объявлению, как будто для встречи с биксой. А хозяйку на время выпроводил. Представляю их рожи, когда они друг с другом встретились!
Курбан развеселился.
— Сейчас тоже расскажу…
Но в это время дверь камеры отворилась, на пороге стояли двое, один из них, указывая на Курбана, скомандовал:
— Собирайся! С вещами на выход!
У Курбана не первая ходка, вопросы задавать ни к чему. Он резво упаковался, попрощался и ушел. Цаца с Алмазом остались одни, с полчаса давила тишина. Затем случилось следующее. Когда Алмаз поднялся и, шаркая тапками, поковылял к баку с водой, Цаца, вынув из кармана капроновые колготки, изловчился и набросил удавку ему на шею.
— Тихо, тихо! Привет от Мурки с Греком! — громким шепотом объявил он, затягивая петлю, кончики губ нервно подрагивали. — Ты уж прости, брат, что так получается! Я за тебя репу подставлять не хочу!
Алмаз хрипел, не в силах вырваться из рук Цацы.
— Все-все-все! Все! Все! Тихо! — скрученные колготки трещали и тянулись, но не рвались. — Вот и молодец! Умница! Умница! Ну — хватит! Хватит! Все! — уговаривал он его.
Алмаз лежал без движения, безобразно подогнув ногу под себя, руки застыли возле шеи. Цаца устало выдохнул:
— Фу-у… Господи, помоги мне! Прости за мокруху!..
Камера снова открылась, вошли те же полицейские, с Цацей стянули джинсы с трупа, быстро соорудили подобие петли, бросили на него и побежали звать фельдшера освидетельствовать самоубийство подследственного.
Цаца из черпака жадно хлестал холодную воду.
Вдалеке лаяли псы, луна освещала комнату Мурки холодным светом. Выключив торшер, она сидела в кресле возле огромного зеркала, курила и слушала «Сулико». Возле ворот переругивались охранники. Какие-то тени пробегали в зеркале, мелькали чьи-то силуэты, и тогда Мурка испуганно вздрагивала, зрачки расширялись, она пристальнее вглядывалась в зеркало — и ничего не видела. «Сулико» закончилась, она перекрутила кассету и в сотый раз поставила на начало.
* * *
И опять поплыли тени по зеркалу — смутные, туманные, размывчатые, не оформленные. Первый раз услышала эту мелодию девочкой в детском доме. Учитель пения, старый мужчина со странными пальцами, оканчивающимися утолщениями похожими на булаву, сыграл её на детдомовском баяне в конце урока. Сыграл просто так, вне школьной программы, чтобы чем-то занять оставшиеся минуты до звонка. Но Клеопатру так тронула мелодия, что попросила сыграть еще раз. И потом, потрясенная, повторяла и повторяла её про себя. А что такое Сулико? Что означало это слово? Учитель и сам не знал, предполагал, что это гора, а потом стал говорить — что солнце. Все детство этот вопрос мучил Клеопатру. Она искала его в библиотечных словарях, в учебниках — и нигде не находила. А в памяти осталась единственная строчка, которую знал и напел старый преподаватель пения: «Где же ты моё „Сулико“?» И только став взрослой, узнала, что Сулико — это имя, учитель неправильно произносил его в среднем роде.