В лабиринте пророчеств. Социальное прогнозирование и идеологическая борьба (Араб-Оглы) - страница 31

Как только выявилась необратимость социальных последствий научно-технической революции и в долговременных футурологических прогнозах обозначились первые смутные контуры будущего общества, среди социологов на Западе началось своего рода состязание: каким именем наречь это общество, кому быть его крестным отцом? «Общество изобилия» и «новое индустриальное общество», «послесовременное», или «активное общество» А. Этциони, «третичная», а затем и «четвертичная цивилизация» Ж. Фурастье, «технотронная цивилизация» 3. Бжезинского, «сверхиндустриальная цивилизация» О. Тоффлера, «цивилизация досуга», «технологическое общество» и т. п. — словом, недостатка в благозвучных названиях явно не было, как, впрочем, и в претендентах на роль крестного отца. Даже президент Джонсон, как известно, не удержался от соблазна связать свое правление с недолговечным «Великим обществом».

Однако в этом состязании имен главный приз достался, казалось бы, самому простому и непритязательному термину — «послеиндустриальное общество», которое ввел в обращение профессор Колумбийского университета Дэниел Белл, председатель Комиссии 2000 года Американской академии искусств и наук. В этом была своя логика.

Концепция «послеиндустриального общества» вызвала нескрываемую зависть одних и столь же неумеренный восторг других. «История нашего поколения, история предстоящих тридцати лет будет осуществлением того, что г-н Дэниел Белл обозначил новым понятием „послеиндустриального общества“, о котором нам доведется еще не раз услышать, — восторгается, например, Ж.-Ж. Серван-Шрейбер в своей книге „Американский вызов“. — Мы должны запомнить это понятие. Именно оно обозначает горизонты. Оно воплощает в себе сумму коренных изменений, благодаря которым общество 2000 года в определенных частях индустриального мира окажется столь же мало похожим на то, какое мы сейчас знаем, как наше, быть может, в данный момент отличается от Египта и Нигерии».[38] Оставим, однако, подобную неумеренную рекламу на совести автора. Своим неоспоримым успехом на Западе это понятие обязано скорее своей емкости, чем яркости. Оно было естественным и логическим продолжением весьма популярной на Западе теории «единого индустриального общества» Р. Арона и У. Ростоу. И, кроме того, благодаря своей расплывчатости, подобно губке, впитало в себя целый ряд других частных концепций и доктрин. Каждый уверовавший в концепцию «послеиндустриального общества» мог позволить себе истолковывать его в соответствии со своими желаниями и социальными вкусами. Вот почему не приходится удивляться, что концепция «послеиндустриального общества» молниеносно завоевала себе повсеместное признание не только в США и в Западной Европе, но и в Японии. Она, по утверждению Э. Шонфилда, «вошла в фольклор деловых кругов», ею оснащаются программы либеральных и реформистских политических партий, например новый манифест французских радикалов «Небо и земля». Одним словом, «послеиндустриальное общество» стало своего рода символом веры всех, кто хотел бы противопоставить теории научного коммунизма какую-либо иную привлекательную альтернативу. Иначе говоря, концепция «послеиндустриального общества» пролегла в главном русле современной буржуазной социальной мысли. Вместе с тем именно широта и неопределенность данного понятия позволила вкладывать в него весьма различный смысл и содержание, в зависимости от социальных и идеологических предпочтений его многочисленных поборников и в США, и в Западной Европе, и даже в Японии. Так, отвергая «стандарты западных ученых» в концепции «стадий экономического роста» как несоответствующие историческому опыту и своеобразию своей страны, Юдзиро Хайаши, председатель японского футурологического общества, в своем выступлении на конгрессе в Киото весной 1970 года подчеркнул «интересное совпадение» взглядов как американских, так и японских футурологов в отношении «послеиндустриального общества».