— Люди вы али черти? Что ж вы молчите, такую вашу мать? За ваши права кровь проливаешь, а они в упор тебя не видют! Довольно совестно такую мораль распущать! Теперь, товарищи, равенство, — ни казаков, ни хохлов нету, и никакого черта лопушиться. Чтоб зараз же несли курей и яиц, за все николаевскими плотим!
Человек шесть украинцев, слушавших, как разоряется Болдырев, стояли понуро, словно лошади в плуге.
На горячую речь его не откликнулись ни одним словом.
— Как были вы хохлы, так вы, растреклятые, ими и остались! Чтоб вы полопались, черти, на мелкие куски! Холеры на вас нету, буржуи вислопузые! — Болдырев еще раз ахнул оземь свою приношенную шапку, побагровел от бесконечного презрения: — У вас снегу средь зимы не выпросишь!
— Не лайся! — только и сказали ему украинцы, расходясь в разные стороны.
В этой же слободе у одного из казаков-красногвардейцев пожилая украинка допытывалась:
— Чи правда, шо вы усэ будэтэ грабыть и усих чоловиков ризать?
И казак, глазом не мигнув, отвечал:
— Правда. Всех-то не всех, а стариков будем резать.
— Ой, боже ж мий! Та на шо ж воны вам нужни?
— А мы их с кашей едим: баранина теперь травяная, не сладкая, а деда подвалишь в котел, и такой из него навар получается…
— Та то вы, мабуть, шуткуетэ?
— Брешет он, тетка! Дуру трепает! — вступил в разговор Мрыхин.
И один на один жестоко отчитал шутника:
— Ты понимай, как шутить и с кем шутить! За такие шутки как бы тебе Подтелков ряшку не побил! Ты чего смуту разводишь? А она и в сам-деле понесет, что стариков режем.
Подтелков укорачивал стоянки и ночевки. Сжигаемый беспокойством, он стремился вперед. Накануне вступления в юрт Краснокутской станицы он долго разговаривал с Лагутиным, делился мыслями:
— Нам, Иван, далеко идтить не след. Вот достигнем Усть-Хоперской станицы, зачнем ворочать дела! Объявим набор, жалованья рублей по сотне кинем, но чтоб шли с конями и со справой, нечего народными денежками сорить. Из Усть-Хопра так и гребанемся вверх: через твою Букановскую, Слащевскую, Федосеевскую, Кумылженскую, Глазуновскую, Скуришенскую. Пока до Михайловки дойдем — дивизия! Наберем?
— Набрать — наберем, коли там все мирно.
— Ты уж думаешь, и там началось?
— А почем знать? — Лагутин гладил скудную бороденку, тонким жалующимся голосом говорил:
— Припозднились мы… Боюсь я, Федя, что не успеем. Офицерье свое дело там делает. Поспешать надо бы.
— И так спешим. А ты не боись! Нам бояться нельзя, — Подтелков суровел глазами. — Людей за собой ведем, как можно бояться? Успеем! Прорвемся! Через две недели буду бить и белых и германцев! Аж черти их возьмут, как попрем с донской земли! — и, помолчав, жадно выкурив папироску, высказал затаенную мысль: — Опоздаем! — погибли и мы и советская власть на Дону. Ох, не опоздать бы! Ежели попереди нас докатится туда офицерское восстание — все!