— Судьбу. Кому на войну идти, кому тут оставаться. Приказ самого Михаила Петровича. Извольте, ознакомьтесь.
Ага, при адъютанте, Тембенчинский у нас «сам». А за глаза да при своих?
Судьба выпала в виде картонного квадратика с надписью: «Поход». Писарь немедленно занес в журнал: "подпоручик Мирович убывает в действующую армию". И протянул перышко — руку приложить.
Пока же Мирович водил рукой, ему по свойски сообщили, что «сам» тоже едет. А «хозяйство» — то есть отдел — оставляет на жену. Тем более, что она куда способнее в регулярной работе.
Мирович неопределенно хмыкнул, услышав столь точную цитату из княгини Тембенчинской. На его взгляд, шеф аналитического отдела попросту обладал специфической и типично русской формой лени, когда любое, сколь угодно интересное занятие приедалось на первом же повторе. За этим следовала зевотная скука, рассредоточение внимания — и та самая неспособность. Вот и пришлось ему использовать один из незаполненных, но подписанных офицерских патентов, которыми император Петр снабдил его во время отвоевания столицы у мятежников, произведя собственную невесту в поручики лейб-гвардии. За прошедший месяц она стала из невесты — женой, а из поручика — штаб-ротмистром.
Вообще, Михайло Петрович настолько соответствовал лубочному национальному характеру, что его инородная внешность забывалась на втором часу знакомства. И никто не обращал внимания ни на перья, ни на острые, слегка отогнутые назад зубы, ни на гладкие пальцы без ногтей. Зато с когтями внутри розовых мягких подушечек.
Прочее было скрыто под мундиром, шароварами и сапогами.
Поэтому и воспринимали князя довольно легко. Поахав и поизумлявшись, заносили в ту же категорию, куда у белых людей попадали все прочие. "Туземец. Говорят, из Сибири? Ну и ладно. Завел же себе Петр Первый арапа-крестника. А Третий — тунгуса. А что, тунгусы не в перьях? Разве?"
И если потом и выясняются дополнительные уродства и несоответствия стандарту высшей белой расы, их принимают именно как небольшие отклонения.
А вот Василию Мировичу довелось впервые увидеть князя Тембенчинского совсем другим. Плоским, с грудью, словно вдавленной внутрь. И неловко отставившим вбок выпущенное через прорезь в боку мундира крыло. На крыле красовалась окровавленная повязка. Морда в перьях, словно рисунок углем и охрой на белой рисовой бумаге. Зверь. Зверь произносил слова, но они оставались пустыми звуками. Пока Василий не рассмотрел в пронзительных круглых глазах без белков душу и рассудок.
Но шефу все же пришлось кое-что рассказать.
Итак, Василий Мирович хмыкнул, отдал перо внутренне сияющему корнету — пусть радуется, вершитель судеб. Поднялся по лестнице. Рука в замшевой перчатке элегантно скользила по перилам, ощущая тот вид гладкости, который рождается не из липкого лака, а из дружеских поглаживаний десятков рук. Все равно, что пожать руку всему отделу.