Брольи кивнул.
— И все-таки вы беспокоитесь.
— Именно. Только, граф, вы очень мягки. Я солдат, не люблю округлые словеса. Я боюсь. Я трушу, как последний новобранец, брошенный в лоб на прусскую батарею, который уже облился холодным потом, пернул, потом напустил полные штаны — и вдруг выяснил, что можно испугаться еще сильнее — а сделать-то ничего уже не может. Разве сдохнуть со страха.
— И кто же вверг вас в такое смятение?
— Сен-Жермен, не играйте словами. Вы сами знаете ответ.
— Только догадываюсь. Русские?
— Точно.
— У меня они не вызывают такого беспокойства, — заметил Сен-Жермен, — хотя бы потому, что эти, как вы выразились, гунны, очень малочисленны. И вообще — братский, в общем-то, народ, способный, с некоторой натяжкой, сойти за европейский. Половину столетия они ловко обезьянничали, мы все здорово повеселились, наблюдая их ужимки. Теперь им это надоело. Скатертью дорога… Или, маршал, вы и в правду полагаете, что Европа распространяется до Урала?
— На это мне насрать, — маршал, верно, от волнения оставил куртуазию, и стал выражаться казарменно, — как насрать на судьбу всяких немцев и шведов. Мне видится странная картина — через Рейн идут русские. Их мало, но мы просто не можем причинить им вреда. Армии, одна за другой, честно уходят на битву — и исчезают. Чудом выжившие лазутчики докладывают — все убиты, а как и чем — неясно. А в целом потерянные земли для нас как бы исчезают, и те же лазутчики почти не возвращаются. Та же судьба ждет и крепости, и вот русская неорда спокойно марширует к Парижу, а нам остается только считать дни — когда они пройдут Сомму, когда — Марну, когда — Сену… И поддерживать порядок на временно не оккупированной территории. Наверное, так себя чувствовали всякие ацтеки. Россия превращается в что-то совершенно другое. Непонятное, и, не исключено, опасное. Вне зависимости от численности населения.
— Мне нравятся ваши страхи, — заявил Сен-Жермен, — до сегодняшнего дня я полагал лишь две головы, способные оперировать этим уровнем бытия.
— Первая ваша, вторая…
— Тембенчинский.
Брольи изрыгнул несколько умеренной силы богохульств, заменяющих добрым католикам матерщину.
— И еще несколько сердец, которые, как орган, в отличие от лобных долей мозга, чисто животный, почти понимают суть — но выразить не могут.
— Так можно сделать-то?
— Можно многое. Только не хочется. Потому что все это многое сводится к превентивной войне, причем войне на уничтожение. На полное уничтожение нации, культуры. И людей. Не всех, только лучших. Таких немного, тысяч сто. Остальных — подмять, перекрестить, переязычить. И самое обидное — это все может быть совершенно не нужно! Даже скорее всего. Прошлая смена стаза прошла именно по этой схеме. Первой выклюнулась Голландия, остальные державы устрашились, навалились все разом…