— А я здесь причем? Ты зачем меня облила, я же вчера только мылся. Два раза даже!
— Пыл кобелиный охладить! — парировала Сванхильд, выплескивая вновь набранную бадью в кадку.
На пороге сарая показался Гунтер, но увидев бушующую валькирию, скрылся в спасительном полумраке.
— Да как ты со мной разговариваешь, девка! — не уступал ей Сэр Мишель, не решаясь, однако, приблизиться к колодцу.
— Как умею, так и разговариваю! — и продолжая оглашать двор возмущенными криками насчет избалованных благородных негодяев, наглых баронских сыночков, так и норовящих забавы ради обидеть скромную девушку, Сванхильд, утвердив кадку на том месте, что у других женщин называется талией, вперевалку направилась к пристройке.
Позади сэра Мишеля послышался осторожный голос с усилившимся акцентом:
— Ушла, слава тебе Господи…
Сэр Мишель резко обернулся и раскрыв рот некоторое время смотрел на взъерошенного спросонья и испуганного оруженосца, сменившего свою шутовскую одежку на нормальное платье.
— Ты что с ней сделал? — медленно проговорил рыцарь. — Чего Сванхильд так вызверилась?
Гунтер ошалело глядел в сторону, куда ушла жуткая рыжая валькирия, потом перевел взгляд на возмущенно сопящего сэра Мишеля, уверенного, что германец попытался совершить над добрячкой Сванхильд непонятное непотребство, отчего бедная женщина и пришла в жуткое неистовство.
— Я-то здесь причем? — искренне изумился Гунтер. — Я проснулся, стал переодеваться, а тут…
Получилось же следующее: только германец успел натянуть новенькие, хрустящие, туго охватившие ноги штаны, как дверь отворилась и на пороге нарисовалась гигантская фигура, заслонявшая собой золотистый утренний свет. Фигура вплыла в сарай и, нависнув всей своей мощью над обомлевшим Гунтером, принялась неторопливо развязывать шнурок на бюсте, сопровождая сие действие такими словами, произнесенными густейшим контральто:
— Дождался, милый, своей курочки?
— Какая… к-курочка… — мотнул головой доблестный оруженосец, на всякий случай медленно отползая подальше — в случае, если бы фигура рухнула на него всей своей тяжестью (а она, видимо, и собиралась сделать это), германец был бы раздавлен в лепешку.
— Меня звать Сванхильд, — пророкотала дева, выкраивая на своем рябом от веснушек лице некое подобие милой улыбочке.
Гунтеру искренне захотелось закричать: «Мама!» и оказаться как можно дальше от замка Фармер. Какое это, к бесу, средневековье? Разврат сплошной!
Когда лиф простецкого платья Сванхильд начал недвусмысленно сползать вниз, обнажая веснушчатые плечи и внушительные молочно белые дыни, которые лишь с натяжкой можно назвать грудями, Гунтер откатился к самой стене сарая и начал медленно вставать на ноги. Колени, что характерно, дрожали.