Настя покачала головой и пошла купаться.
Когда она вылезала на берег, увидела Алика, который стоял на берегу по колено в воде и таращился на нее.
— Как вода? — поинтересовался Алик, мастер разговорного жанра.
— Мокрая, — ответила нелюбезная Настя.
— Давайте я вас на катере прокачу, — предложил Алик.
Настя согласилась — но без вдохновения.
Всю жизнь до знакомства с Аликом она думала, что некрасивая.
Даже годы спустя, поумнев и повзрослев, Настя не жалела, что до девятнадцати лет считала себя дальней родственницей Горлума. Она ведь не могла по-другому.
В детстве у нее была ужасная прическа. Колготы протерлись на коленях и спукались гармошкой. Воротник школьной формы пожелтел на сгибах и явно был мал. У нее никогда не было карманных денег. Она плохо училась.
А ее мать считала себя Зорро.
Настя до сих пор не могла избавиться от гаденькой зависти и желания поплакать где-нибудь в тихом месте, когда видела, что у ее подруг хорошие отношения с родителями. С родителями, которые приглашают на дачу друзей своей дочери, кормят их до отвала, с ужасом отвергают предложение помыть посуду, до сих пор дарят детям подарки просто так — потому что увидели в витрине нечто особенное, помогают им в трудную минуту и всегда готовы поручиться за детей в банке.
А ее мать всю жизнь посвятила мести. Настя была «его ребенком». Ребенком человека, который бросил ее, маму, погибать.
Погибала она весело. Во-первых, отец все реже и реже встречался с Настей, так как их отношениям предшествовала мучительная процедура — мать требовала, чтобы тот заходил за дочкой в дом, где устраивала скандал с выходом. Но алименты он платил — и не по ведомости, а по совести. Бабушки и дедушки помогали, чем могли — деньгами, вниманием, забирали внучку на каникулы и выходные.
Но матери всего казалось мало. На алименты она покупала себе модные кофточки, запирала от Насти в трюмо губную помаду, а желание дочери съесть пирожное душила на корню — намазывала дома хлеб вареньем и говорила, что этого вполне достаточно. Смысл был в том, чтобы самой выглядеть чудесно — пусть отец знает, какую женщину потерял, и чтобы Настя смотрелась заморышем — вот, мол, до чего ты дите родное довел.
Поэтому радость от развода родителей прошла быстро. Когда это произошло, ей было одиннадцать, и она уже слышать не могла, как они ругаются. Мамаша закатывала истерики по любому поводу: отец слишком поздно вернулся с работы или слишком рано — застал ее в маске для лица, не помыл посуду, хочет ехать в Болгарию, а не в Крым — и ведь знает, что она боится самолетов… Мать вообще боялась всего: холода — потому что грипп, жары — духота, осени — сыро, весны — аллергия, возвращаться позже восьми — хотя часто приходила домой за полночь — она тогда не работала, а отец, которому надо было на службу к девяти, должен был ехать за ней на другой конец города посреди ночи — ведь приличные женщины на такси не ездят.