Он выучился на юриста незаметно, без усилий, устроился в хорошую фирму — все это прошло фоном — и вдруг понял, что своей жизни у него нет.
Юрист? Когда он успел стать юристом?
И тут появилась Даша. Его женщина. Мать была женщиной его жизни: Захар не замечал этого, но любил только ее — сыновьей, чистой любовью, и это чувство поглощало его целиком.
Даша представляла собой достойную ей замену.
Она даже не была сексуальной в принятом для всех смысле слова: в ней не ощущалось мягкости, слабости, того женского, что возбуждает мужские гормоны, радует глаз и очаровывает бессознательно, но почти каждый мужчина желал покорить ее — испробовать свои силы.
Даша сама завоевала его — не успел он оглянуться. И он был ей за это благодарен. Он бы, наверное, не рискнул.
В Захаре было слишком много лености, податливости человека, который ни разу не утыкался лбом в стену и мечтал бы ее разрушить. Он даже не обходил препятствия — ехал по ровной накатанной дороге из точки А в точку В, и все казалось так просто, покойно, пока в душе неожиданно не екнуло.
Екнуло — и зависло сердце, перестало биться, но смилостивилось, отпустило, правда, с небольшой поправкой: дальше так жить нельзя.
Даша же подкупила его не только энергией, жизнелюбием, какой-то совершенно молодецкой удалью, но и точным пониманием того, ради чего она живет. Пониманием и уверенностью, что ее жизнь имеет смысл, что она не только берет, но и отдает, и что это кому-то необходимо.
Дашу нужно было сохранить — она стала его пророком, его путеводной звездой.
Она была сильной, как религия. В нее хотелось верить. Ей хотелось поклоняться.
— Ты не шутишь? — У Даши отвалилась челюсть, когда он все это выразил ей более-менее простыми словами. — Ты обо мне или про Индиру Ганди?
— Даша, я только что открыл тебе душу, пойми, я очень раним и могу с горя утопиться, — пригрозил Захар.
Даша сидела, уставившись в воду, и переживала новые, странные, приятные, как прикосновение ветра к разгоряченному телу, чувства. Любовь — или не любовь, а что-то в этом роде — Захара была нежной, детской, доверчивой, с ароматом сахарной ваты, с убывающей силой сентябрьского солнца, с вечерней влажной дымкой над полями… Она не слепила, не жгла, не терзала душу.
Убаюкивала.
И Даше, бунтарке Даше, захотелось покоя.
Вот Витя… Черт! Ну опять этот Витя! В общем, Витя общался с теми, кто ему нравился, и это мог быть сантехник, президент, ученый, отказавшийся от Нобелевской премии, автор детских книжек… Кто угодно! Он просто не знал, что такое это чертово высокомерие, не понимал значения выражения «разница в социальном положении».