Он замолчал, погрузившись в свои мысли и перестав шевелиться, будто аккумуляторы разрядились. Я дотронулась до его руки, и он посмотрел на меня, удивленный моим присутствием в комнате. Потом перевел взгляд на камеру в своих руках и удивился ей тоже. Затем встряхнулся, в глазах снова зажглись огоньки, и он продолжил:
— Вот так и надо действовать. Будешь фотографировать все вещи на полу каждое утро, начиная с сегодняшнего дня. — Он отдал аппарат мне и закончил, выходя из комнаты. — А затем, полагаю, займешься другими снимками.
— Какими другими?
Бобби остановился в дверях и неожиданно показался мне гораздо моложе своих девятнадцати лет — теперь он был точь-в-точь маленький заблудившийся мальчик.
— Я не очень понимаю, что происходит, Сэнди. Не знаю, почему мы все здесь собрались, как сюда попали и даже что мы должны тут делать. Впрочем, ничего этого я не знал и тогда, когда жил дома, с мамой, — улыбнулся он. — Но, насколько я могу понять, ты последовала сюда за всем своим имуществом, и вот теперь вещи день за днем пропадают. Не знаю, куда они деваются, но где бы это место ни находилось, хотелось бы, чтобы у тебя были доказательства твоего пребывания здесь, когда ты тоже туда попадешь. Доказательства нашего существования. — Его улыбка увяла. — Я очень устал, Сэнди. Пойду посплю. Встретимся в семь, на заседании совета.
У Барбары Лэнгли оказалось не так много одежды, подходящей для собрания жителей поселка. Ведь багаж затерялся по дороге в Нью-Йорк, где она планировала провести выходные, так что теперь, двадцать лет спустя, ее наряды вряд ли могли рассчитывать на одобрение участников собрания. Впрочем, никогда не знаешь заранее.
Я решила пропустить репетицию в Доме коммуны — хватит и того, что я пойду туда вечером. Кроме того, постановка меня мало интересовала, а Хелена прекрасно с ней справлялась. Я осталась в магазине, чтобы подменить Бобби, который по понятным причинам решил провести день в постели. Найти себе занятие удалось без труда: я с удовольствием копалась в отделе одежды для длинноногих, где вела себя с воодушевлением медведя, случайно забредшего на площадку для пикников. Возбужденно стягивала с вешалок вещи, о которых всегда мечтала дома. С моих губ срывались восторженные возгласы, когда я натягивала блузки с рукавами до кистей, футболки, закрывающие пупок, и брюки со штанинами, доходящими до полу. Дрожь пробегала по телу всякий раз, стоило мне ощутить ткань на тех участках кожи, которые привыкли оставаться голыми и незащищенными. Как много значит один-единственный дюйм материи! В особенности если стоишь на автобусной остановке холодным утром, отчаянно натягивая рукава любимого свитера, чтобы они прикрыли зябнущие запястья. Этот несчастный дюйм, ничего не значащий для большинства людей и такой важный для меня, представлял собой границу между хорошим и плохим днем, между внутренним покоем и мерзостью окружающей действительности, между отказом в праве быть как все и осуществлением, пусть и временным, всепоглощающего желания не отличаться от других. На несколько дюймов длиннее — на несколько дюймов счастливее, богаче, довольнее, теплее.