Я пристрастился к рыбной ловле - рыбы не истекают кровью, - но в ящике письменного стола, запертом от детей на тот случай, если они доберутся до студии, лежал пистолет, который эта девушка наверняка бы вспомнила - маленький, исцарапанный, короткоствольный "кольт-вудсмэн". Пистолет был до сих пор заряжен. А в кармане брюк я носил складной золингеновский нож, который она тоже узнала бы - видела, как я забрал его у мертвеца взамен собственного кинжала, поломавшегося при ударе. Я продолжал носить нож и, бывало, стискивал его - не раскрывая, разумеется, - стискивал в кармане, возвращаясь домой из кино вместе с Бет; и шагал прямо на стайки хмурых смуглых подростков, шатавшихся вечерами по тротуарам этого старого юго-западного городка, и подростки сторонились, давая нам пройти.
"Не гляди таким забиякой, милый, - говорила Бет. - Можно подумать, ты навязываешься на потасовку с юными мексиканцами". Она смеялась и прижималась к моей руке, помня, что муж - тихий, смирный литератор, мухи не способный обидеть, хоть и пишет повести, лопающиеся от насилия и сочащиеся кровью. "Как ты вообще до такого додумался?" - вопрошала она с широко распахнутыми глазами, прочитав особо жуткую главу о набеге команчей или пытках у апачей, как правило, взятую прямо из источников и лишь иногда расцвеченную кое-какими военными впечатлениями автора, передвинутыми на столетие назад. "Честное слово, дорогой, временами ты меня прямо пугаешь", - говорила жена и смеялась, отнюдь не перепуганная. "Мэтт совершенно безобиден, а придумывает чудовищные вещи, - весело повторяла она друзьям. - Похоже, у него просто-напросто больное воображение. Да, он охотился до войны - еще до нашей встречи, но бросил и это. Любит убивать только на бумаге..."
Я остановился посреди комнаты. На минуту для меня исчез гул вечеринки. Я смотрел на Тину. В мире не осталось никого, кроме нас двоих; мир опять казался юным, диким и живым, а не старым, цивилизованным и мертвым. На минуту почудилось, будто я пятнадцать лет пролежал в гробу, а сейчас кто-то приподнял крышку гроба, впуская свет и воздух.
Я глубоко вздохнул, и наваждение кончилось. Я снова был почтенным отцом семейства. Но явился призрак холостяцких дней, и положение могло стать неловким, если не повести себя правильно, то есть не подойти прямо к девушке, не поздороваться с ней как со старым другом и соратником и не потащить ее знакомиться с Бет, прежде чем возникнет недоразумение.
Я смотрел, куда бы определить мартини. Спутник Тины снял широкополую шляпу. Крупный блондин в замшевой спортивной куртке и клетчатой рубахе. Его шею обвивала плетеная кожаная полоска, из тех, что мужчины в западных штатах привыкли напяливать вместо галстука. Но блондин был приезжим, и одежда его выглядела чересчур новой, и чувствовал он себя в этом наряде не слишком комфортно.