Дженни изучающе глядела мне в глаза. Но безмолвствовала. Минуту спустя возвратилась Ноэминь. Я привычно склонился к рулю, пропустил ее.
— Скорее к побережью, — сказала девушка. — Где сворачивать — укажу.
— Слушаюсь!
За городской чертой мы понеслись вдоль океанской глади, простиравшейся по левую руку. Впрочем, если верить карте, это был Залив Св. Лаврентия, и настоящий океан лежал далеко за его пределами, к северо-востоку, но подобное изобилие соленой воды весьма впечатлило вашего покорного и наивного слугу, выросшего и заматеревшего среди засушливых земель Новой Мексики.
Дженни дышала глубоко и прерывисто.
— Как это прекрасно! — сказала она. — И какое грозное величие! Всегда робела у моря, думала: что затаилось в глубине?
— Рыбы, — ответил я. — Устрицы. И косточки утопленников.
— Следи за дорогой! — окрысилась Ноэминь. — Еще две мили едем по шоссе, потом сворачиваем.
Так и сделали. Мимо проносились покинутые угольные шахты, потом асфальт сменился гравием, гравий уступил укатанной земле проселка, и мы затормозили в негустом лесу, неподалеку от еще одной шахты — заброшенной, подобно прочим.
Специалист, пожалуй, определил бы с первого взгляда, что именно здесь добывали: золото, серебро, медь или уголь. Но я между шахтами различия не делаю, все они одинаковы. Покинутые дыры немеряной глубины, пещеры, устланные проржавевшими рельсами, по которым встарь шныряли пустые и полные вагонетки, лабиринты, изобилующие ржавыми лебедками и прочей подобной дрянью.
Все заброшенные шахты похожи друг на друга. Ибо все они навязчиво и неизменно вызывают у меня мысль: вот великолепное, несравненное местечко, чтобы спрятать убитого! А предполагать, будто неведомый Гастон Мюйр и Ноэминь рассуждают на иной лад, означало бы отказывать им в простейшей, зачаточной сообразительности. Что было бы и несправедливо с моей стороны, и безрассудно...
Цель приезда в эту глушь сомнению не подлежала. Беда заключалась в том, что я ничего особого поделать не мог. Посылку следовало отправить по назначению любой ценой, а почтовый голубок остался один-одинешенек. Беречь его полагалось... Ганс погиб, Гастон Мюйр числился величиной неизвестной.
Чувство самосохранения развито у меня в обычной, присущей любому человеку степени, однако платят нам отнюдь не за то, чтобы мы лелеяли свои шкуры — хотя это и считается допустимым. Иногда.
Главной задачей считалось определить бандероль на борт лодки или яхты, или катера. И дозволить Мюйру невозбранно улизнуть. Посему оставалось только смирнехонько восседать в машине и терпеливо ждать, покуда треснут по голове, прирежут или пристрелят.