Его руки медленно ползли вниз по ее спине, пока не оказались на ее талии.
Ее поцелуи стали более откровенными. Внезапно она как будто превратилась в женщину свободного поведения, что и думал о ней весь обслуживающий персонал отеля. Она лизала губы Алекса, и поцелуй становился глубже, сильнее. Ее руки были все еще на его спине, пальцы судорожно сжимались и разжимались, будто она хотела разорвать на нем одежду.
Он сжал ее так, что чуть не переломил, но вскоре его руки заскользили вниз, к ее ягодицам. Почти неуловимый трепет удовольствия прошел сквозь него и передался ей. Сквозь прохладную, шелковую ткань ее платья он похлопывал, и ласкал, и растирал ее тело. Любовно, самыми кончиками пальцев, он снова и снова прочерчивал глубокую выемку ее зада.
Она прервала поцелуй только, чтобы произнести его имя, которое как вздох сорвалось с ее губ. Джоанна была уверена, что, наконец-то, он принял решение.
Однако, через несколько секунд, казалось, Алекс взял себя в руки: он напрягся и оторвался от нее.
Прочистив горло, Алекс произнес:
— Давай не будем, Джоанна.
Пытаясь как можно лучше скрыть свое разочарование, Джоанна сказала:
— А ты не очень-то развращен.
Он улыбнулся, но его взгляд был какой-то беспокойный, затравленный.
— Ты, конечно, понимаешь, что это смешно, — сказала Джоанна. — Я имею в виду то, что ты играешь роль хрупкой, робкой девушки, а я — этакого резвого "жеребца". Разве это нормально?
— Пожалуй, нет.
— Я хочу тебя.
— И я хочу тебя, Джоанна. Больше всего на свете.
— Тогда возьми меня.
— Я хочу заниматься с тобой любовью. Любовью, Джоанна, а не сексом. Я мог бы лечь с тобой в постель и трахать тебя по-всякому. Но если при этом между нами не будет любви, то будет похоже на все прочие разы. И ты будешь, как все другие женщины. Если бы я сделал это без любви, не думая о нас, о будущем... ну, я мог бы только упустить самую лучшую для нас возможность стать счастливыми. — Он печально покачал головой. — Мне надо еще очень многое решить для себя, прежде чем я смогу сказать тебе "Я люблю тебя", никого не обманывая.
Она раскрыла навстречу ему объятия:
— Будь моим, а я буду твоей. Позволь мне помочь тебе.
Он отвернулся от нее, подошел к ближайшему окну и стал задумчиво смотреть на город. Он был сердит. Она могла судить по тому, как он стоял, как сутулил плечи. Но сердился он не на нее, а на себя.
— Мои родители чертовски хорошо поработали надо мной, не так ли? — спросил он с горечью в голосе. — Они здорово сокрушили меня. Они приучили меня думать о любви, как о чем-то предательском, за чем всегда следует боль — ужасная, неожиданная, калечащая боль. — Он отвернулся от окна и посмотрел ей в лицо. — Я знаю, почему так чувствую. Я знаю, почему так боюсь любить тебя. Я напуган до смерти, потому что внутри меня сидит червь, постоянно нашептывающий мне, что любовь значит боль, что любовь и агония — синонимы. Этот червь — единственное наследство, которое оставили мне мои родители. Я все это понял. Я сам себе психоаналитик. Я веду себя неразумно, но ничего не могу поделать. Я пытаюсь. Видит Бог, пытаюсь, Джоанна, но на это требуется время.