Небо сегодня темно-синее, беззвездное. Громко, заглушая остальные звуки, трещат сверчки. Интересно, видит ли кто-нибудь снаружи меня – сидящего у окна ничтожного пленника собственной плоти? Я осматриваю двор, скамейки, деревья, ищу глазами признаки жизни и не нахожу. Даже река будто остановилась, отсюда она кажется черной и неподвижной; я чувствую, как поддаюсь мрачному волшебству окружающего мира. Час за часом сижу у окна и наблюдаю, как на поверхности воды появляются дрожащие отражения туч – надвигается гроза. Небо становится серым, будто снова вернулись сумерки.
Сверкает молния, рассекая мрачный небосвод. Я погружаюсь в омут собственной памяти. Кто мы – я и Элли? Вековое дерево и обвившийся вокруг него гибкий плющ, ветви и побеги которых сплелись настолько тесно, что нельзя разделить их, не убив заодно сами растения? Не знаю. Новая молния освещает письменный стол рядом со мной и стоящую на нем фотографию Элли. Самую мою любимую. Много лет назад я вставил ее в рамку, надеясь, что стекло навеки сохранит ее красоту. Я беру снимок, подношу его к глазам и долго-долго всматриваюсь в родное лицо. Оторваться не могу. Элли тогда было около сорока, и она никогда не была красивее. Мне так много нужно спросить у нее, но, увы, фотография безмолвна, и я со вздохом ставлю ее на место.
Элли совсем недалеко, на другом конце коридора, и все-таки я одинок. Я всегда буду одинок. Я думал об этом, когда лежал в больнице. И здесь, когда сидел у окна и смотрел, как собираются тучи. Я пытаюсь держать себя в руках и вдруг вспоминаю, что во время нашего последнего «свидания» так и не поцеловал Элли. И может быть, уже никогда не поцелую. При такой болезни, как у нее, ни на что нельзя надеяться.
Что за мысли меня одолевают?
Я делаю над собой усилие, встаю и подхожу к столу. Включаю лампу. Это отнимает больше сил, чем я ожидал, поэтому и не возвращаюсь к окну, а сажусь у стола и рассматриваю стоящие на нем фотографии. Дети, внуки, наши семейные путешествия. Портреты – мои и Элли. Я вспоминаю, когда были сделаны эти снимки, и вновь чувствую себя каким-то осколком старины.
Открываю один из ящиков и вынимаю букет, который когда-то подарил Элли – сухой и выцветший, перевязанный старенькой ленточкой. Цветы напоминают меня самого – высохшего и ломкого, чуть тронешь – рассыплюсь. А вот Элли их хранила. «Да на что они тебе?» – спрашивал я иногда, а она только отмахивалась. Вечерами я видел, как она держит букет в руках – почти благоговейно, будто он заключает в себе секрет жизни. Ах, женщины!..
Вспоминать так вспоминать. Я шарю в верхнем ящике и вынимаю завернутое в салфетку обручальное кольцо. Не ношу его с тех пор, как суставы распухли и пальцы скрючились. Разворачиваю салфетку. Кольцо все такое же. Круглое, бесконечное – оно и символ, и ключ, и когда я смотрю на него, знаю, точно знаю, что другого кольца у меня просто не могло быть. Я понимал это раньше, понимаю и сейчас.