— Даже никакой чин? Ого-го! — удивился ординарец и мчится докладывать.
У командующего парадом бухарского полковника сразу подгибаются коленки. Он вынимает шашку, опять вкладывает ее, дважды поворачивается на месте, поднимает было ногу в сафьяновом сапоге, но тотчас удерживает ее, выталкивает вперед ближайшего офицера и кричит гнусаво и тонко:
— На цириминальной марше!
Заклубилась пыль… Воют трубы, глуша подпискивание флейт… Ариман, выставив ногу, почесывает о колено морду: он совершенно спокоен. Я распустил повода.
— Здорово, молодцы!
Я кричу «под генерала Драгомирова»: в детстве большое он на меня произвел впечатление на параде. Непочтительно фыркает за спиной Жорж.
— Здравий желай, ваше — пыство!
Ряды заворачивают. Офицеры от шеренги подходят к нашей группе. Полковник пухлыми ладонями принимает мою протянутую руку.
— Будете смотреть ученье? — спрашивает джевачи.
У полковника в глазах прыгает застылый испуг. Шутка ли — без никакого чина!
— Нет. — Мы благодарим. Мы обращаемся к столпившимся офицерам с коротким приветственным словом. Полковник снова жмет руку радостно и крепко, до пота.
— На-краул!
Мы проезжаем дальше. Жеребец Рахметуллы — тяжелой поступью, голова в голову с Ариманом. Татарин молчит; и только у порога бекского дворца, когда я спешился и Ариман снова вздыбился в руках подхвативших его, толпою, конюхов, он сказал тихо, рядом со мною подымаясь по ступеням:
— Большое счастье, что у вас не было сегодня в обычное время припадка лихорадки!
— Припадка? — Я только сейчас вспомнил и искренно засмеялся. — Испуг излечил меня, Рахметулла. И потом: ведь малярия моя была вы, кажется, не поняли меня тогда — в сказке…
* * *
Обратный путь из цитадели прошел без приключений. Правда, Ариман опять не дал садиться и разбросал, как во дворе Рахметуллы, конюхов, но успокоился тотчас, как только я утвердился в седле, и шел до самого дома ровной ходой, подхватив лишь один раз, когда я вздумал закурить папиросу.
У самых ворот догоняет Саллаэддин.
— Когда будешь слезать — не давай конюхам держать коня; на ходу я смотрел: он подкован на три ноги.
— Ну, так что же?
Салла усмехнулся:
— Четвертую не дал, значит, ковать; должно быть, раньше был на нее закован…
— Я все-таки ничего не понимаю.
— Э, какой ты, таксыр! Когда лошадь закуешь, она долго потом не дается ковать. Такому коню, если его ковать, закрывают глаза и крепко-крепко держат, много-много людей держат, не то — убьет кузнеца. Так и твой конь. Когда много держат — думает: ковать будут — бьет. А так — он не должен бить. Конь без пороков: я осматривал…