— Муравьёв проверяю.
— Ну и как?
— Все, как я и думал. А дальше о чем спросишь, Иван Ермолаевич?
— Не знаю, как и начать, Адам Викторович… Насчёт правнука хотел спросить.
— Какого правнука?
— И твоего и вроде бы как моего тоже… Дело-то ведь теперь ясное.
— Кажется, проясняется, — слегка нахмурившись, сказал Красноперов. — А что ты хотел спросить о нем?
Иван Ермолаевич снова замялся и не сразу объявил цель своего прихода.
— Да так, вообще… На кого хоть похож он? На неё или на этого, который… Ну как бы сказать, не то чтобы свинья, а боров порядочный. На кого он похож все-таки?
Адам Викторович хотел сначала отмолчаться, а потом, опустив голову, ответил:
— На борова.
— Ну да, конечно…
— Черноватый он волосиками? — осторожно задал Иван Ермолаевич новый вопрос.
— Не разглядел, Иван. В шапчонке его видел. Проездом. На станции. А разве суть в цвете его волос?
— Да нет. Я только к тому, Адам, завёл речь… Если он на Ийю похож, тогда ни у кого никакого спроса нет. А то, сам понимаешь, вчерашний-то день только в календаре кончается, а в жизни за тобой тащится.
Адам Викторович снова хотел отмолчаться, но не утерпел:
— Вот что, Иван, ты Алексею дед, и я ей дед. Ты любишь своего, и я свою сироту люблю. Она не только без отца и без матери, но и без бабки на меня осталась. В военные годы Ийя росла. Недокормышем. Недосмотрышем. И никто на неё ласкового взгляда не кинул.
— А мой Алёшка?
— Взгляд ли это был? Может быть, только малиновый хмель да нежелание упустить то, что само в руки даётся… Я не виню за это внучку. Если солнышко в её душу не заглядывало, так пусть в ней хоть отблеск от чужого окна сверкнёт.
Иван Ермолаевич забеспокоился и стал упрашивать:
— Не надо так, Адам, казнить меня за внука. Хочешь, я тебе в ноги поклонюсь?
— Ты ей поклонись. Она стоит этого. Она большего стоит. И это не дедовское умилительное славословие. Это стих, не могущий быть рождённым немощью языка моего. Это сама правда, ослепляющая величием своим.
— Адам, ты попроще. Я ведь мало учен и не так чтобы много книг прочитал, — взмолился опять Иван Ермолаевич. — Прости, что я насчёт Ийиного сыночка от всей души полюбопытствовал.
— Да что ты опять, Иван, у меня прощения просишь? В её судьбе я даже не пятое колесо. Но если бы случись при Алексее сын или дочь от Руфины Дулесовой или от какой-то другой разлучницы… Ийя не стала бы спрашивать, чёрен он, белобрыс или рыж, кривобок или горбат. Она бы прижала его к своей груди и назвалась матерью.
— Так и Алёшка то же самое говорит, — стал оправдываться Иван Ермолаевич. — Он давно его сынком своим называет. И мы его со Степанидой за родного полюбили заглазно. А Ийя даже поминать о нем не велит. Имечка не называет.