Ефрем Пантелеевич подскочил к Шепелеву и, оттащив его в сторону, накрыл своим полушубком. Даже сквозь овчину он чувствовал, как извивается уполномоченный.
— Отпусти, — прохрипел Шепелев. — Сбили пламя!
Едва встав на ноги, он посмотрел на свои руки. На черных, покрытых копотью и сажей кистях расплывались огромные пятна обожженной кожи.
Он сбросил на снег тлеющую шапку. На лбу обозначилась резкая белая полоска кожи.
— Милай, — сказал, словно выдохнул, таежник, — и щеки погорели…
— Сколько осталось до тракта? — превозмогая боль, запекшимися губами прошептал Шепелев, глядя на догорающий тягач.
Из- за останков вездехода понуро вышел Семен:
— Около двадцати… Половину проехали, однако.
За его спиной, там, где раньше была кабина, раздалось несколько громких хлопков.
— И пукалку спалил? — презрительно спросил старик водителя. Тот угрюмо кивнул. Ефрем Пантелеевич сбросил рубаху.
— Лицо шарфом закутаешь, — назидательно сказал Шепелеву, — а руки бинтовать надоть. Ни в одну варежку их не всунешь. Отморозишь совсем.
Шепелев молча подчинился. Его руки, обмотанные сначала подобием бинтов из рубахи, а потом шарфом, разорванным надвое, походили на две огромные культи.
— Идти сможешь? — спросил Ефрем Пантелеевич, набрасывая вновь полушубок.
— Смогу, — с трудом ответил Шепелев.
Каждый шаг отдавался болью. Нестерпимо раздирало обожженное лицо. Шарф от дыхания стал мокрым, задубел от мороза, обжигал щеки. Километр за километром оставались за спиной. Распухшие от волдырей руки, казалось, распирали повязки.
Шепелев, опираясь на руку Ефрема Пантелеевича, продолжал идти. Впереди прокладывал дорогу Леверьев.
— «Сейчас, — уговаривал себя Шепелев, — только дойду до той сосенки, и можно будет отдохнуть… -
Он, шатаясь, доходил до намеченного ориентира и выдвигал новую цель. — Еще хоть немного… Чуть-чуть еще… Скоро будет привал, отдохну, и станет легче…» — хотя отчетливо представлял себе — легче не будет!
В глазах мутилось от напряжения, расплывались противные сизые круги. Он все больше и больше наваливался на таежника, который, превозмогая усталость, тяжело дыша, почти тащил его на себе.
— Все, — выдохнул Шепелев и упал лицом в снег. — Кажется, больше не могу…
— Погоди, опер, — Ефрем Пантелеевич наломал сосновых лап, сделал подобие подстилки и перетащил на нее Шепелева, — отдохни чуток…
Затеплился крохотный костерик из собранного Леверьевым валежника. Запахло дымом. Весело потрескивали сучья.
— Сейчас перекусим, — сказал Ефрем Пантелеевич, доставая из кармана сверток с остатками зайчатины.
— Только бы до тракта добраться, а там прямо в больницу тебя доставим…