– Что вы собираетесь предпринять? – с важным видом обратился поляк к Медведеву. – Убийца разгуливает по усадьбе, а полиция бездействует, – заметил он, делая несколько глотков из бокала.
– А вы предлагаете устроить в вашей комнате обыск? – ядовито осведомился Лаврентий Филиппович, уплетая за обе щеки аппетитное крылышко.
– Почему у меня? – передернул плечами Гродецкий.
– Ну, – задумчиво проговорил квартальный, помедлил немного и произнес, – потому что жемчужину мог украсть кто угодно, – развел он руками.
– Not me! – решительно заявила мисс Браун.
– В том числе и вы! – возразил ей Лаврентий Филиппович.
Англичанка вспыхнула, демонстративно отвернулась от Медведева, склонилась над тарелкой и углубилась в трапезу.
Воцарилось гробовое молчание, прерываемое звоном столового серебра.
– Господин Колганов, а вы как себя чувствуете? – вкрадчиво осведомился квартальный, сверля пристальным взглядом небесных глаз несчастного Ивана Парфеновича, который едва не подавился закуской.
– Неважно, – ответил он, – сердце пошаливает…
– Ну-ну, – проговорил, кряхтя, Лаврентий Филиппович. – Неспокойно, наверное, у вас на душе, вот сердечко-то и покалывает, – заключил он удовлетворенно. – Совесть, видать, замучила!
– Что вы имеете в виду? – Ольга Павловна впервые оторвала свой взгляд от тарелки. – Иван Парфенович? Но этого же не может быть! – всплеснула она руками.
– Успокойтесь, княгиня, – сказал Медведев. – Иван Парфенович Колганов – всего лишь подозреваемый!
Я не мог наблюдать за этим фарсом без смеха, и одному Господу Богу было известно, чего мне стоило сохранять бесстрастное и непроницаемое лицо.
– Ну у вас, Лаврентий Филиппович, и шуточки! – облегченно выдохнула княгиня. – Я уверена, – всхлипнула она, – что это дело рук проклятых индийцев! – Ольга Павловна зло стрельнула глазами в сторону Миры.
Индианка почувствовала этот взгляд и замерла, словно натянутая, готовая в одночасье лопнуть, струна. На Миру было больно смотреть, и я готов был разорвать на части княгиню, которая вела себя по отношению к ней по меньшей мере несправедливо. Однако я отдавал дань ее горю и потому прощал…
Гродецкий поднял бокал с венгерским, осушил его и механически перевернул вверх дном привычным движением руки. Потом, правда, вернул его в исходное положение и поставил на скатерть. Однако этот жест поляка привел меня в искреннее изумление. Неужели?.. Но почему тогда?..
На страницах своего дневника я все же осмелюсь открыть эту тайну… Да смилостивятся надо мною Господь и братья! Но иначе я не сумею объяснить, что именно так удивило меня!