– И кому пришло в голову придумать такое? – недовольно качнула головой старуха, смазывая со ступни кровь. – Виданное ли дело, трава и деревья – из серебра?
Но пустынный город по-прежнему равнодушно взирал с высоты на вёльву, бредущую по нагретому металлу улиц и площадей, на которые никогда не сел ни один голубь и где влюбленные ни разу не опоздали друг к дружке на свидание.
Со смешанным чувством недоумения и досады покидала Хана серебряный мир.
Пятый мир, Гладсхейм, по праву названный жилищем радости. Хана прильнула сдерживая от волнения дыхание, и стыдясь самой себя.
– Что это я, – корила себя Старая Хана, – словно дите, что увидало чужую игрушку и не может оторвать глазенки!
Вальгалла, золотясь башенками, террасами и увитыми хмелем беседками, шумела народом. Асы то въезжали, перекрикиваясь, в золоченый двор Одина, то скакали прочь. От мельтешения лиц, лошадиных ног и конской сбруи у Ханы скоро голова пошла кругом. Она прислонилась к золотой решетке ограды, украшавшей подворье великого аса. Мимо прошла, тут же вернувшись, рыжеволосая валькирия. Взяла старуху за руку:
– Пойдем через задний ход, бабушка! Нельзя тебе попадаться на глаза светлым асам!
– Что так? – на всякий случай спросила Хана, но девушка словно не услышала ее. Впрочем, она и сама хотела в место потише, без молодцеватых выкриков и вздыбившихся лошадей; того и гляди, затопчут.
Валькирия, посадив старуху на лавку и расправив на столе чистую льняную скатерть с вышивкой на краю, взметнула юбками и так же стремительно исчезла.
– Вот вертихвостка! – любовно проводила прорицательница валькирию взглядом.
Гладсхейм сразу и навек похитил сердце старухи: об оставленной хижине, о долге хранительницы прошлого Старая Хана забыла в тот миг, как увидала подворье великого. Как осудить ее; мы способны купиться и меньшим.
Слух жадно ловил фрагменты незнакомой жизни, к которой хотелось прильнуть хоть прищуренным глазом через щелку. Вот бряцнула и расплескалась на дубовом столе кружка с хмельным медом. Один из асов что-то сказал остальным, и зала подхватила молодой хохот беззаботных мужчин.
С того места, где к лаве приросла Старая Хана, виднелось и жилище самого великого Одина: стропилами воителю служили копья, а крыша вместо черепицы была покрыта золотыми боевыми щитами. Солнце чуть повернуло голову – палаты Одина вспыхнули расплавленным в тигле металлом, слепя глаза.
Дворец великого аса, четкий на фоне морского заката, одиноко рос, вытянувшись ввысь, на гордом утесе. Один редко оставался во дворце на вершине горы, предпочитая делить кров и стол с приятелями.