Ночью Инегельда пришла к Урменю. И он знал, что она придет, и она знала, что придет, и, вероятно, поэтому они в молчаливом яростном безумии буйно не спали до рассвета.
— Я поклялся мстить русам, и прежде всего — Хальварду. Теперь — особенно.
— Я пойду с тобой, мой княжич. Я владею мечом и конем и не буду тебе обузой, что бы с нами ни случилось. Поверь, мы уже не можем расстаться.
Вероятно, впервые в жизни Инегельда говорила с такой опустошительной искренностью, потому что никаких иных мыслей и впрямь не было в ее голове, что так уютно лежала сейчас на плече Урменя. Он так ее и понял и крепко прижал к себе.
— Мы будем скрываться в лесах у бродов и переправ. И налетать, как буря, по моему кличу. Знаешь, как я умею кричать?
— Верю, но твой крик, мой княжич, очень скоро будут знать все. Ты лучше свисти.
— Как?
— Вот так!
И Инегельда, вскочив, свистнула столь звонко и оглушительно, что в усадьбе враз залаяли все собаки, вскочила челядь и в своих покоях проснулась матушка. И торжественно перекрестилась:
— Благодарю тебя, Господи. Теперь я приму смерть без страха за сына моего.
5
«Годхард — не Хальвард, воевода…»
Если бы Хальвард услышал эти слова! Если бы слышал — кто знает! — может быть, он тогда бы не забился в последнем усилии, не выскочил бы в последних судорогах из невода, попав вместо чистой воды на прибрежный песок. Если бы…
Годхард был прекрасным исполнителем чужих мыслей. Преданным, старательным, ловким, расчетливым, осторожным. А Хальвард сам рождал мысли, сам продумывал их, подбирал исполнителей и — терзался новыми мыслями. Последнее время, правда, мысли все чаще стали заменяться мечтаниями, которые в конце концов вырвались из-под его воли, в какой-то степени подчинили — его себе, и Хальвард полетел в пропасть, лишившись всего, кроме собственной усадьбы, ставшей местом его заточения.
Однако еще раньше, там и тогда, когда прогремел гнев конунга, он отдал повеление сыну, утратившему имя, немедленно прибыть в Старую Русу и сказал Год-харду, кого следует послать в Киев. Однако к тому времени никакого Безымянного в Киеве уже не было: он плыл в печальном караване, доставлявшем на родину тело брата конунга рогов. Плыл, ясно представляя, какие муки ожидают его в конце пути, а потому в сумерках, еще более плотных от зарядившего дождя, бесшумно скользнул в воду и исчез без следа. Хальвард предполагал такой исход, а потому судьба сына на этом отрезке событий его беспокоила мало. Куда меньше, чем вопрос, заговорит ли под пытками Ахард. От его откровений зависело очень многое, и поэтому Хальвард всячески тянул, передавая Годхар-ду свои многочисленные сети, разбросанные не только по земле русов. Он разыгрывал молчаливое отчаяние, головную боль, провалы памяти, выдавая своих лазутчиков и соглядатаев чуть ли не поштучно. И ждал, ждал.