Эти имена оживляют мертвую паузу; на лекции, где звучат подобные мысли, слушатели не зевают от скуки; ничего нового ты не узнаешь, оратор ни в чем тебя не убедил, но ты слушаешь его с интересом. Можно было бы многое ему возразить, в частности процитировать самого Платона: «Все виды философии не собраны в мозгу одного человека, а возникают в умах разных людей» («Республика»), доказать, что и у Платона, чьим должником он является, тоже были предшественники, а именно — Солон, Софрон, Сократ, — но ты с удовольствием выслушиваешь все эти занимательные нелепицы в философской лекции, забавляешься, не сетуя на потерю времени.
Способность Эмерсона высказывать прекрасные мысли ни в коей мере не умножает его достоинств критика. Его критика настолько неоригинальна и поверхностна, что сплошь и рядом держится исключительно на превосходной форме, в какой она преподносится. Эмерсон не в силах четко очертить предмет, он по-настоящему не вживается в рассматриваемую тему, а лишь ходит вокруг да около, то возвращаясь назад к уже сказанному, то забегая вперед. Читаешь все его замечательные речи, читаешь и ждешь вывода, касающегося сути дела, ждешь решающего слова, способного вызвать представление о сущности предмета, зримо ее воплотить; перелистываешь страницы очерка, вплоть до самой последней, но ждешь, оказывается, напрасно: отвесив публике низкий поклон, Эмерсон удаляется. И читатель остается один на один с кипой изящных фраз, но, увы, фразы эти не создают четкой картины, это всего лишь мелкие мозаичные плиточки, разбросанные в великолепном сумбуре.
Попытайся я назвать главные недостатки Эмерсона-критика, я прежде всего указал бы на недоразвитость его психологического чутья при сверхобостренном нравственном чувстве. Его представления о книгах и о людях грешат схематизмом. Тонкие движения души, сложные волевые и инстинктивные импульсы, душевные тонкости во всех их неисчислимых оттенках — ничего этого Эмерсон не видит, умно и верно понимает он лишь тот или иной поступок, но не истоки его. Он кружит вокруг какой-либо книги и выдергивает из нее отдельные нити, не видя того, что всякая книга соткана из них (достаточно взглянуть, в частности, на его анализ «Вильгельма Мейстера»). Таким же образом он поступает с автором, воспринимая лишь определенные детали, отдельные моменты его творческого «я»; хватая его за шиворот по случаю того или иного поступка, он набрасывается на него в связи с какой-нибудь датой, не обращая внимания на то, что было до этой даты и после нее. Этот недостаток психологизма ведет к тому, что в эмерсоновской критике никогда не дождешься единственно меткого слова и росчерка пера, которые только и могут вдохнуть жизнь в готовый образ. Реальная жизнь описываемого автора не открылась критику, потому-то он не способен открыть ее другим. Даже в статье о Платоне, в сущность философии которого Эмерсон проник глубже всего, психологизм его в высшей мере поверхностен; очерк превратился в дифирамб, в панегирик, но истинной характеристики Платона он нам не подарил. Наговорить множество хвалебных фраз о каком-либо авторе, наполнить посвященное ему эссе изящной мозаикой слов, разбросанных в беспорядке, — этого мало, чтобы объяснить творчество и личность писателя: портрет деятеля и человека этаким образом не создашь.