Утром, едва Сергей переступил порог, Пощалыгин дурашливо вытянулся, взял под козырек:
— Сергуне ура! Разогнал фрицевскую разведку! Откудова известно? Известно!
— Не столько я разогнал, сколько ручной пулеметчик, — сказал Сергей.
— А-а, Шубников это. Который вчерась запевал.
— Так его фамилия Шубников? Боевой старик! Пощалыгин ревниво покосился:
— Чего обрадовался, Сергуня? Старикан как старикан.
Сергей позавтракал, улегся, прикрывшись шинелью. Но уснуть не успел: пришел связной и увел его к Чередетскому. У ротного уже находился капитан Наймушин, покручивал усики, барабанил пальцами по столу.
Следом спустился Шубников, встал рядом с Сергеем. Комбат сказал:
— За бдительную службу объявляю благодарность!
Шубников выгнул грудь, пальнул:
— Служу Советскому Союзу!
Сергей замешкался, нескладно повторил то же. Комбат пожал руку Шубникову, затем Сергею, мельком взглянув на него.
Во взводной землянке Сергей услышал оживленный разговор.
Рубинчик колыхал щеками и спрашивал, ни к кому не обращаясь:
— Одного не понимаю: как удалось Гитлеру околпачить целый народ, повести за собой на такие злодеяния? Умоляю вас: объясните!
— Задурил им башку, — быстро сказал Пощалыгин.
И Чибисов пояснил:
— Во-первых, не весь народ за Гитлера. А во-вторых, чем сильнее мы будем наносить удары по гитлеровской армии, тем скорей и остальные немцы прозреют.
Рубинчик с сомнением покачал головой, а Захарьев круто повернулся:
— Вздор! Немцы никогда не прозреют.
Чибисов смутился, наморщил словно выеденные молью брови:
— Но вы же согласны, что оккупантов следует громить без пощады?
— Согласен!
— Ну вот видите! Я и говорю: задача советских воинов — наращивать удары по врагу!
— Братцы, дайте вздремнуть, — сказал Сергей, внезапно раздражаясь. — Топайте беседовать на свежий воздух.
Назавтра об этом дне в сводке Совинформбюро было сказано: «На фронтах ничего существенного не произошло…»
А был этот день приморенный, жаркий. Солнце жгло, тучки, не разрешаясь дождем, откатывали к горизонту; вместо дождичка с неба тек зной, затоплял все окрест.
Листья свисали понурые, колокольчики и ромашки прятались в мураве. А люди норовили укрыться в березовой тени либо в блиндаже. Ни взрыва, ни выстрела, ни голоса. Только мухи, нагоняя сонную одурь, жужжали однотонно. Передний край словно вымер.
Хлопнула дверь блиндажа, и в ход сообщения вошла женщина — крупная, конопатая, чернобровая, в хлопчатобумажных солдатских шароварах, с ромашкой в петлице. Она постояла, сняла берет, пощурилась на солнце, понюхала ромашку, развела пошире плечи и зашагала, по-мужски выбрасывая ноги, улыбаясь.