Дебилы.
Я был сыт по горло этой безмозглой рекламой. Я написал письма на все три местные вещательные станции с жалобами на метеорологов. Я понимал, что они всего лишь говорящие головы (ну, один действительно был метеорологом), однако раз уж они вылезли на экран, то их можно считать журналистами, не так ли? Разве они не должны сохранять беспристрастность? Должно быть, я отстоял свою точку зрения, ибо — подумать только! — меня прекратили пичкать сообщениями о «приятной», «хорошей» или «прекрасной» погоде и просто снабжали объективными сведениями об атмосферных условиях. Неделю. Две недели, в случае с Эн-би-си. А потом вернулись к прежнему легкомысленному фиглярству, как колесо грузовика возвращается в свою колею на грязной дороге.
Это превратилось в игру. От лица эксперта-лингвиста я информировал ведущего новостей о том, что слово хунта произносится именно «хун-та», а не «джунта», как произносит он, путая военную хунту с совещательным собранием в Испании и странах Латинской Америки. Забавно было наблюдать, как он спохватывался прямо в эфире и поправлял себя. От лица оскорбленного американца японского происхождения я объяснял белой женщине-репортеру, что Хиросима — именно Хиросима, а не Хихроушима, и хихикал, когда она запиналась на этом слове.
Новой работы отец не нашел. Я иногда сожалел о содеянном, но отец не менялся, оставался все таким же козлом, болтался целыми днями по дому пьяным и даже не пытался искать работу, так что жалеть его было довольно трудно. О Боге этот жирный, омерзительный ублюдок вроде больше не вспоминал, алкоголь снова стал его опорой. Даже мать не выдержала и нашла почасовую работу, как для того, чтобы избежать общения с ним, так и для того, чтобы принести в дом хоть немного денег.
Меня тоже просили вносить свой вклад, но я упорно отказывался, выдвигая неопровержимый довод, мол, я не просил рожать меня, и давал им понять, что они обязаны обо мне заботиться.
По меньшей мере до того момента, как я смогу убраться отсюда.
Мне казалось, что я начинаю в чем-то походить на своего отца, и эта перспектива меня не радовала. Я стал раздражаться без видимых причин; даже мои друзья заметили, что я разучился веселиться. Заканчивался последний школьный год. Мне следовало прогуливать уроки, болтаться с друзьями, посещать вечеринки, снимать красоток и делать все то, что делают в свой последний семестр выпускники средних школ. Я же мрачно тащился по жизни, находя удовольствие только в коллекционировании пластинок и сочинении писем — в двух отшельнических занятиях, уводивших меня все дальше от основного потока.