— Отчего же… любопытно.
Он любезно послал мне мудрую улыбку, но всетаки не мне, а моему уху. И в этой мудрости был оттенок болезненного самолюбия, смешной в пожилом человеке.
— Вы изволили заметить, что я написал жалобу…
Как бы вам объяснить, что это невозможный для меня поступок. Почему-то мне хочется, чтобы вы это поняли… Такие, как я, не пишут жалоб, дорогой Виктор Андреевич. Для этого мы слишком пессимистичны. Тот, кто пишет жалобу, аппелирует к комуто за поддержкой, обязательно в какой-то мере надеется на успех.
— Есть и другие мотивы для жалоб, — сказал я, начиная уставать от его пассажей.
— Какие же?
— Пожалуйста, желание отомстить или просто сделать неприятность. Обратить на себя внимание.
Мало ли.
Меленький смех, ерзанье в пиджаке, потирание восковых ручек.
Официантка Варвара расставила на столе тарелочки с дымящимися, очень аппетитными на вид пирожками, вазочки со взбитыми сливками, украшенными дроблеными грецкими орехами, разлила в фарфоровые чашки ароматный кофе.
— Кушайте на здоровье!.. — заботливо оглядела стол, потом обернулась к Прохорову с трогательнозастенчивой улыбкой: все ли я сделала как надо. И он ее похвалил, барски потрепал по плечу. Никак не шел ему этот жест, не совпадал с тем образом, который он передо мной так кропотливо выстраивал.
— Какой интересный старикан там, у окна, — сказал я, — мыслитель на пенсии.
Прохоров послушно вытянул шею; — Тот, с молоком? Ничего особенного, уверяю вас.
Он всегда тут сидит в это время. Тупое прощание с жизнью…
— Вас послушаешь — выть хочется. Не то что…
— Все, все… Прекращаю нагонять тоску. Действительно, разболтался… Сами виноваты, как-то вы задели струну… Жалоба! Мне ли жаловаться, Виктор Андреевич, мне ли? Сам кругом виноват. Да-с. Ведь рассказывал вам обо мне незабвенный Владлен Осипович? Не мог не рассказывать.
— Говорил, что вы очень талантливый человек.
— Был талантливый. Был когда-то.
Он с хрустом разжевал пирожок, потратив на это усилие столько энергии, что весь покрылся испариной.
Розовые щечки увлажнились, бледный румянец потек к подбородку, как овсяный кисель. Вид сладкой и жирной еды вызывал у меня отвращение, все-таки через силу я проглотил несколько ложек взбитых сливок. Вкусно, ничего. Прохоров, начав есть, жевал теперь безостановочно: сосредоточенно, молча, с пыхтением. Лицо его приобрело мечтательное выражение. Скулы ходили под тонкой кожей, как тугие шестеренки. Хруст, сосание, цыканье зубом, прихлебывание. Брр! Он больше не обращал на меня внимания.
Какое-то мистическое действо совершалось передо мной. Укрощение желудочного дьявола. Три минуты — и тарелочка с пирожками опустела. Прохоров вынул из кармана огромный цветастый платок — не платок, а мини-скатерть, — тщательно промокнул взмокшее лицо. Последний раз отрешенно чмокнул, цыкнул, глотнул, икнул, покашлял — и вдруг вернулся ко мне из дальней дали. Такая суровая укоризна была в его взгляде, что я поспешно сунул в рот еще пару ложек сливок и крупно отпил кофе. Прохоров улыбнулся: