Вспомнил, усмехнулся, застеснявшись сам себя, поправил ремень, еще раз оглядел машины.
Три танка стояли на ровной линии у белых столбиков исходного рубежа, слегка утопая гусеницами в желтой полигонной пыли, отчего казались чуть приплюснутыми. Стволы их орудий были мирно задраны в небо, крышки башенных люков откинуты — танки будто дремали без своих хозяев в рассеянном свете утра. Для стороннего глаза все в этих танках одинаково, кроме бортовых номеров, но Ермаков различал среди них и угрюмоватого старика, уже уставшего носить по земле свое многотонное тело, и машину среднего возраста, где все выверено, отлажено, безотказно — сажай в нее с ходу экипаж хоть из другого полка, и он будет как в своей собственной, потому что машина в том лучшем состоянии, когда «недуги молодости» вылечены, а «недуги старости» еще не нажиты. Третья была совершенно новая машина, на ней и краска лоснилась живее, и орудийный ствол ее задран как-то лихо, и заостренная грудь выпячена, словно у застоявшегося коня-трехлетка, готового во всякую минуту, ударив копытом, рвануться в степь…
Два первых танка тщательно приготовлены, прицелы выверены, как и положено перед стрельбой. Третий, новый танк имел… «дефект зрения».
Ермаков знал о нем, больше того, дефект этот был делом рук самого Ермакова — тайна, которая должна раскрыться после первого выстрела. Наводчики орудий его взвода — им поочередно стрелять из этого танка — обязаны выявлять самые коварные дефекты оружия быстро и безошибочно. Обязаны — в этом все дело!
Ермаков еще раз окинул взглядом новую машину, удовлетворенно улыбнулся.
Из люка соседнего танка показалась непокрытая черноволосая голова. Танкист вылез по пояс, перекинул снятый шлемофон с груди на спину, потянулся, будто после сна, жмурясь на низкое солнце.
— Петриченко! — сразу нахмурясь, окликнул Ермаков. — Почему задерживаетесь?
— Будьте покойны, товарищ лейтенант, поспею. На стрельбе, как и на обеде, без меня разве обойдутся?
Механик-водитель учебно-боевой машины Петриченко был хотя и трудяга, но хитрец, каких поискать. Танкисты дали ему прозвище «студент- расстрига», и, как всякое прозвище, оно говорило больше имени и фамилии. Петриченко бывал почтителен с прямыми начальниками, зато «несвоему» мог вежливо надерзить. Он наверняка задержался в машине под благовидным предлогом, чтобы избежать скучного инструктажа или работы, которая всегда сыщется для экипажей, не занятых стрельбой.
С Ермаковым шутить особенно не следовало — в роте это знали и сержанты и рядовые. Петриченко, конечно, тоже знал — и быстро надел шлемофон.