Верстах в пятнадцати мы догнали обоз и охоту, пересели на заранее оседланных лошадей и, присоединив к себе борзятников обеих охот, тронулись до места. Любо было глядеть на эту длинную нить всадников, бодрых, развязных, веселых, с бравою посадкой, на одномастных, крепких и красивых лошадях. Может быть, мне бы и не пришло на мысль говорить об этом, если б справедливость моего впечатления не подтверждалась свидетельством совершенно посторонним.
По пути нам следовало проезжать помещичье село; охотники съехались и грянули песню; широкая улица вела селом к барской усадьбе, мимо сада которой лежал наш путь. Народ повалил к нам навстречу: мужики, с цепами и метлами в руках, бежали словно на пожар; мальчики и девочки орали во всю глотку; им вторили дворовые собаки, трусливо выставляя морды из-под ворот; куры взлетали, кудахтали и выкрикивали свою куриную тревогу; впереди нас, подняв хвост, металась по улице испуганная телушка и ревела неистово; из сеней выскакивали на улицу черные, словно из трубы, закоптелые бабы и гамели к соседкам:
— Акулька! Акулька: глядь-кио-о-о? И на, какой, о-о! Мотька, не дури, съисть…
Но Мотька все-таки горланил как-то не по-человечьи доискивался в навозе щепки, чтоб метнуть ею в борзых.
1-й охотник: — Вот она, мордва-то семиглазая… Кирюха, глядь-ка, вон выскочила: еще потемней!
Кирюха (к бабе потемнее): — Ты, красотка, из которого села?
Баба осклабилась и закрыла рот рукавом.
3-й охотник (проезжая): — Вот они каковы, нонешиие!
4-й охотник: — Хуже давешних.
5-й охотник: — Ха, ха, ха! Новые — псовые, бурдастым сродни…
Задние: — Не замай, умоется… А то приснится.
Последний: — Эй, матка! Рыло-то прибери в чулан! К празднику годится…
Баба: — Ишь ты… Мотька, не дури!
У решетки палисадника появились несколько дам и барышень; все они, как было заметно, жадно рассматривали и любовались нашим поездом; одна из них самая живая и восторженная, говорила без умолка: —Voila chasseurs! Ah, guels chevaux. Regarde, Arehandrine, quelle charmaqnte птичка![23] Настоящая!.. — И барышня протягивала ручку, чтоб приласкать Савельеву Красотку.
— Это, видно, охотница, — сказал Владимирец.
— То есть до собак? — прибавил Алеев. Пояснения не последовало. На балконе появился, должно быть, папаша этой охотницы; в этом явлении, конечно, важность не велика, но велико и важно то, как лоснилось и отдувалось у этого папаши брюшко, солидное, хорошее, настоящее брюшко, как мягкий, нежный подбородок папаши лежал в виде подковы на вздутой манишке, словно невареная колбаса; важнее же всего — как держал этот папаша салфетку в правой руке и как щурил он один глаз, зорко, устойчиво оглядывая всех нас остальным.