Миха чувствовал, что его мать знала о тех часах, которые он проводил с Ионой, но она, видимо, предпочитала не обращать на это внимания. Миха никогда не говорил о том ни с ней, ни с кем-либо еще. Не обронил он ни словечка и тогда, когда ему сказали, что Иона умер, и тогда, когда никто не счел нужным объяснить, почему это произошло, и даже тогда, когда тела усопшего почему-то не оказалось нигде. Даже тогда Миха сохранил их секрет, молча скорбя и отчаянно пытаясь припомнить те мудрые советы, которые дарились ему в течение череды лет. Во многих отношениях Иона был для Михи отцом больше, чем Хаггаи.
Голоса мучителей Михи не залетали под своды пещеры, где он сидел посреди набора своих инструментов и металлических драгоценных листов. Он глубоко вздохнул. Они никогда не найдут его здесь.
Миха взял первый попавшийся брусок меди и потянулся к деревянному молотку, знакомому ему так же, как и его собственные руки. Он с нежностью положил металл на плоский камень, служивший ему наковаленкой, и позволил себе погрузиться в гипнотический ритм ковки. По мере того как медный лист истончался, обретая восхитительный глянец, исчезала и горечь обиды.
Казалось, так было всегда. Хотя он жаждал признания и товарищества всем своим сердцем, и то и другое было всего лишь иллюзией, как и звезды. Их легко увидеть, но невозможно взять в руки. Что проявляется слишком в одном, не преуспевает в другом. Несмотря на немалое время, которое он проводил с ессеями в их соседнем селении, эти ревнители веры продолжали считать его чужаком. Иона сказал, что они никогда не станут доверять Михе, потому что его отец богач, но Миха знал, что дело не только в этом.
Хотя Миха к ним и тянулся, во-первых, из уважения к их готовности сострадать и другим идеалам, а во-вторых, потому, что ими так восхищался Иона, он не мог заставить себя принять их аскетизм. Нет, поначалу жизнь ессеев, лишенная материальных благ и интимных утех, представлялась ему достойной альтернативой богатству и могуществу его отца. Однако спустя какое-то время Миха осознал, что даже среди самых религиозных людей алчность не исчезает, она попросту меняет форму, и жадность к вещам превращается в жадность к духовным вещам.
Даже среди юных сирот и изгоев, которых принимали к себе ессеи и которые жили далеко не в таких условиях, в каких жил последний слуга отца, положение молодого человека в общине измерялось преданностью его служения Господу. Не имело значения, что он нещадно издевался над теми, кто его приютил, хотя никто больше в мире не пожелал поделиться с ним ни пищей, ни кровом. Не имело значения, что он ничего не делал ни для детей, ни для товарищей-сподвижников, которые отнеслись к нему как к своему. Коль скоро подобный приемыш в своей праведности как на словах, так и на деле следовал воле Господней ревностней других, то среди ессеев он становился самым уважаемым членом общины. Миха считал неправильным придавать такое большое значение религиозному рвению человека и столь малое отношению того же человека к своим собратьям-людям. Он никогда бы не смог стать ессеем.