Совсем другую картину представляют спасающие: они хлопочут день и ночь, бьются в тенетах политических интриг, куда-то ездят и разоблачают друг друга.
К "продающим" относятся добродушно и берут с них деньги на спасение России. Друг друга ненавидят белокаленой ненавистью.
— Слышали, вор-Овечкин какой оказался мерзавец! Тамбов продает.
— Да что вы, кому?
— Как кому? Чилийцам!
— Что?
— Чилийцам, вот что!
— А на что чилийцам Тамбов дался?
— Что за вопрос! Нужен же им опорный пункт в России.
— Да ведь Тамбов-то не овечкинский, как же он его продает?
— Я же вам говорю, что он мерзавец. Он с вором-Игнаткиным еще и не такую штуку выкинул. Можете себе представить, взял да и переманил к себе нашу барышню с пишущей машинкой как раз в тот момент, когда мы должны были поддержать Усть-Сысольское правительство.
— А разве такое есть?
— Было. Положим, недолго. Один подполковник, — не помню фамилию — объявил себя правительством. Продержался все-таки полтора дня. Если бы мы его поддержали вовремя, дело было бы выиграно. Но куда же сунешься без пишущей машинки? Вот и проворонили Россию. И все он — вор-Овечкин. А вор-Коробкин — слышали? Тоже хорош, уполномочил себя послом в Японию.
— А кто же его назначил?
— Никому не известно. Уверяют, будто бы какое-то Тирасполь-сортировочное правительство. Существовало оно минут пятнадцать — двадцать... По недоразумению.
Потом оно сконфузилось и прекратилось. Ну, а Коробкин как раз тут как тут, за эти четверть часа успел все это обделать.
— Да кто же его признает?
— А не все ли равно! Ему, главное, нужно было вес получить, — для этого и уполномочился. Ужас!
— А слышали последнюю новость? Говорят, Бахмач взят.
— Кем?
— Неизвестно!
— А у кого?
— Тоже неизвестно. Ужас!
— Да откуда же вы это узнали?
— Из радио. Нас обслуживает два радио: совет-ское и наше собственное, "Первое Европейское Переврадио".
— А Париж как к этому относится?
— Что Париж? Париж, известно, как собака на сене. Ему что!
— Но скажите, кто-нибудь что-нибудь понимает?
— Вряд ли! Сами знаете, это Тютчев сказал, что "умом Россию не понять". А так как другого органа для понимания в человеческом организме не находится, то и остается махнуть рукой. Один из здешних общественных деятелей начинал, говорят, животом понимать, да его уволили.
— Н-да-м...
— Н-да-м.
Посмотрел, значит, генерал по сторонам и сказал с чувством:
— Все это, господа, конечно, хорошо. Очень даже все это хорошо. А вот... Ке фер? Фер-то ке?
Действительно — ке?