Бауэри не был настоящим бедонвилем, это была, скорее, особая зона, куда стекались все бездомные, клошары и бомжи города. Они теперь уже больше не мылись и, естественно, не меняли одежду. И поскольку каждый спешил напиться, как только продирал глаза, повсюду стоял смрадный запах. Поэтому неудивительно, что квартал, охватывающий около двадцати улиц и улочек, оказался в стороне от остального мира, даже если вы всегда могли выйти оттуда, двигаясь в любом направлении. В десять минут вы могли оказаться у подножия Трам Тауэр, или у Тифани, или рядом со зданием Дакоты. Однако в этих местах невозможно было встретить кого-нибудь. Это были просто точки на карте города, здания, мимо которых проходишь и не останавливаешься. Здесь мог пройти кто угодно.
Какой-то сморщенный, засаленный и вонючий тип, довольно маленького роста, ни возраст, ни расовую принадлежность которого определить было невозможно, уселся рядом со мной. За три дня до отъезда в Нью-Йорк я перестал бриться, мыться и менять белье. Я вовсе не собирался таким образом остаться незамеченным, но я давно понял, что обитатели этого квартала особенно чувствительно относились к тому, в чем выражалось у ближнего усилие воли. Здесь сразу бы вычислили шпиона, даже если бы он не мылся до этого полгода. В то же время сюда можно было явиться в смокинге, только что выйдя от парикмахера: стоило только проявить в той или иной форме отчуждение или выйти за рамки общества, чтобы тебя тут же приняли за своего.
Сосед рассматривал меня, регулярно, раз в минуту, поднося к губам горлышко бутылки, которую он держал в правой руке: виски неизвестной марки.
— Хочешь? — спросил он меня. Голос у него был скрипучий. Честно говоря, я не понял, сказал ли он это по-английски, потому что он просто протянул бутылку, помотав ею у меня перед глазами. На запястье у него был широкий шрам. Вертикальный. Если бы он был горизонтальный, можно было бы предположить попытку самоубийства, но этот шрам был вертикальный и вызывал у вас какое-то странное чувство отвращения, почти дурноты. Я кивнул и взял бутылку. Было еще рано. Я отпил глоток. Это оказался бурбон. Бурбон какой-то неизвестной мне марки. Похоже на коньяк. «Откуда у этого доходяги такое отменное спиртное?» — подумал было я. как вдруг:
— Хм! Бутылочка «Джорджа Дикенса», — сказал по-японски человек, подошедший к нам сзади.
— Ну как? Видел ее?
Я кивнул.
— А чего тебе опять здесь надо?
— Честно говоря, сам точно не знаю, — ответил я. Одет он теперь был несколько иначе, чем в первый раз, когда я его видел. Те же длинные волосы и борода, но теперь на нем были засаленные вельветовые брюки, на плечи накинута куртка в грязных пятнах, что делало его похожим скорее на любителя турпоходов, чем на бомжа-пропойцу. — Меня просили вернуться, чтобы задать вам несколько вопросов.