Юрка Гордеев вдруг поднял голову от тазика и крикнул во всю глотку:
— Глухой!
Человек, дотоле неподвижно лежавший на нарах, слегка шевельнулся.
— Глухой! — опять крикнул Гордеев.
Человек в буденовке приподнял голову и подобрал под себя ноги в подшитых валенках.
— Глухой! — Голос Гордеева звучал все более требовательно.
Человек в буденовке встал с нар и двинулся на зов.
«Наверное, это его кличка, — понял Семенов. — Может, он тоже арестованный?» Семенов опять прильнул к щели.
— Глухой! — еще раз позвал Гордеев.
Полицаи смотрели на своего дневального с интересом и чего-то ждали. Тот подошел ближе и тихо спросил:
— Чего надо?
— Не слышу, — сказал Гордеев и показал на свои уши.
— Зачем звал? — громче повторил дневальный.
— А я не звал, — засмеялся ему в лицо Гордеев. — Я петь собрался. — И он заорал во всю глотку:
Глухо-ой не-ве-до-о-мой тайгою,
Сиби-и-ирской дальней стороно-ой
Бежал бродя-а-ага с Сахали-ина…
Полицаи хохотали от всей души.
Глухой медленно повернулся и, шаркая валенками по грязному полу, побрел обратно в кладовку. Он сел рядом с Семеновым и грустно сказал:
— Это они давно придумали. Не сейчас. Я ведь знаю наперед, как будет, а делаю вид, что не знаю. Они меня бьют, если я не играю с ними.
— Глухо-ой! — будто в подтверждение этих слов, крикнул теперь Александр Павлович. — Глухо-ой!
Каждому полицаю хотелось сыграть в эту игру. Они пили, слушали патефон, сами пели, но время от времени кто-нибудь вдруг истошно орал:
— Глухо-ой!
И человек со слезящимися глазами, медленно шаркая валенками, шел к своим мучителям.
Патефон был хороший, новенький, пластинки тоже. Без шипенья неслись песни, которые Семенов слышал совсем недавно, но это недавно было теперь за пропастью, которую никому уже не переступить.
Ну-ка, чайка,
Отвечай-ка:
Друг ты или нет
Ты поди-ка,
Отнеси-ка
Милому привет…
Это перед самой войной был фильм про моряков и про любовь.
Семенов старался не думать про снежную, мокрую ночь и карьер, на дне которого были мама и тетя Даша. Он думал о том, что люди, которых он видел теперь перед собой, еще недавно ничем не отличались от других людей, ходили по тем же улицам, ели тот же хлеб, пели те же песни, что и все остальные. И все же, наверное, чем-то очень отличались от остальных. Конечно, отличались, как же может быть иначе? Семенов вспомнил, что дед Серафим говорил ему об Александре Павловиче, когда они возвращались со станции. Дед, конечно, ошибался: никогда прежде Козлов не был связан с фашистами, не был он их шпионом и не собирался им быть. И ничего он не знал наперед. Ничего не знал, дурак подлый, ему и знать ничего не надо — он всегда ко всему приспособится и присосется.