«Не вижу, — говорит он, — ничего не вижу. Где же наши шпионы? Почему нет их сигналов?»
«Может быть, шпионов разоблачил этот проклятый пионер Крылов?» — отвечает штурман.
«Не может быть, не может этого быть, — качает головой летчик. — Крылов тоже наш шпион. Его зовут Фридрих, Фриц. Понимаете?»
Я хотел крикнуть, что я Федя, Федя! Что меня все зовут Федей, но язык не слушался, я мычал и плакал.
Фашистский летчик продолжал рассуждать:
«Он не Федор, не Теодор, как думают многие, он просто Фридрих. Фридрих и Федор — разные имена».
Получалось так, что разговор фашистских летчиков слышу не только я, но и Ольга Борисовна, Барыня. В длинной ночной рубашке она ползает на коленях по полу в своем чулане и бормочет:
«Фридрих, Фридрих… Куда же он задевал ключ? Куда этот несчастный маленький негодяй задевал ключ?»
Но вот она находит ключ, вставляет в замочную скважину сундука: сразу же раздается звонок и вспыхивает свет. Из мрака в прожекторном белом свете возникает Кремль, собор Василия Блаженного и трубы Могэса. В это время из своего окна Андрей Глебович Кириакис наводит стеклянный глаз на собор Василия Блаженного, и я ясно вижу, что это не глаз, а объектив фотоаппарата с диафрагмой, которая вдруг открывается.
«Самое пикантное, — говорит он, как бы про себя, — что могут получиться вполне приличные снимки. Равномерность освещенности каждого квадратного метра снимаемого объекта — вот главное».
А через стенку от Кириакиса почему-то расположился сапожник Кобешкин. В коленях у него зажата отстегнутая деревянная нога. Вот сапожник нажал в ней какую-то кнопку. Щелкнула и откинулась потайная крышка, под которой оказался миниатюрный радиопередатчик.
«Немцы! Немцы! — громким шепотом заговорил в микрофон Кобешкин. — Я ваш, немецкий шпион! Вы молодцы, немцы. Знаете, в нашем доме много ваших шпионов. Передайте привет Гитлеру, Герингу и Геббельсу. Перехожу на прием».
«Битте шён, герр Кобешкин!» — кивает головой фашистский летчик и переводит самолет в пике.
Меня разбудила тетка. За окном выли сирены. Я оделся потеплее, нахлобучил пожарную каску и опять полез на крышу. Я оказался там первым. Потом появились Сережка с Шуркой.
Ночь была холодная. Спросонья меня бил озноб, но двигаться не хотелось. Мы сидели в слуховом окне.
— Ребята, вы меня не будите, я подремлю, — попросил Сережка. Он привалился к стенке и засопел.
Действительно, ему труднее чем нам. Мы могли отсыпаться днем, а он должен еще вкалывать на заводе.
Шурка повертелся немного и тоже застыл, сунув руки в рукава телогрейки.
Я был рад, что не надо разговаривать. Расследование мое находилось на таком сложном повороте, что трудно было предвидеть, куда оно меня заведет. В моей голове сейчас скопилось слишком много идей одновременно, а когда слишком много идей, лучше всего помалкивать.